Белое и красное

Романовский Здислав

Я к у т с к

От переговоров не отказываемся и не берем на себя ответственность за их прекращение.

О л е к м и н с к

Вам не уйти от ответственности за прекращение переговоров и все вытекающие отсюда последствия. Вам было предложено освободить членов Совдепов и передать им власть. Вам было предложено распустить все отряды и сдать оружие, тем самым ликвидировать последствия контрреволюции в Якутии без жертв и кровопролития. Все наши предложения вы отклонили. Дальнейший разговор не имеет смысла.

Капитан Болеслав Эллерт проснулся посреди ночи. В горле пересохло, губы распухли. Сущее мучение. Со стоном перевернулся на

спину. За окном — ясная, летняя якутская ночь. А над головой качается какая-то черная птица. Наклоняется, готовая клюнуть, но в последний момент замирает и вдруг исчезает. Приближается и исчезает. Капитан взмок от страха, ему вспомнилось… Он задерживает дыхание, птица замирает. Он пытается крикнуть, и тут окончательно приходит в себя, видит, что это никакая не проклятая птица, а кобура от нагана. Преданный Пашка повесил кольт на спинку кровати. Играя с жизнью, капитан Эллерт должен быть всегда поближе к своей пуле. Но откуда этот ужас? Откуда страх?

Судя по всему, в постель его уложил Пашка, капитан этого не помнит, но деталь приятная после вчерашней попойки. Значит, около кровати должна стоять и кружка с водой. Капитан протягивает руку и нащупывает жестяную кружку. Молодец, Пашка! Он осторожно и в то же время с жадностью сжимает кружку, ну почти как грудь цыганки Клавы в старые добрые, еще иркутские времена. О, умирать будет, а не забудет ни цыганку Клаву, ни графиню Покровскую, ни Дануту, ни Веру Игнатьевну, ни даже беззубую якутку, у которой оказался месяц тому назад, после какой-то очередной попойки. И когда бы ни просыпался капитан посреди ночи, мучимый жаждой, с сильным сердцебиением — сердце то бешено колотилось, то замирало, отчего всегда казалось, что это его последние минуты, — перед его мысленным взором вереницей проходили все покоренные им женщины.

Да, но Вера Игнатьевна пока не покорена. Опять сорвалось…

Одеревеневшие пальцы не слушаются. Неужели это омерзение, какое он испытывает сейчас к самому себе, связано с той сценой, какую он вчера устроил Вере. Кружка выскальзывает из рук, и вода выливается на пол. Скорее, скорее, пока она не впиталась в щели: Эллерт свешивается с кровати, жадно слизывает воду, припадая ртом к половицам. Вода холодная, как якутская ночь. Наконец приходит облегчение.

Не отрывая рта от половиц, неожиданно видит себя десятилетним мальчиком. С отцом в тайге. Он подстрелил первую в своей жизни белочку. Он доволен и даже вспотел от волнения, очень хочется пить. Увидев на тропке отпечаток подковы, заполненный водой, мальчик опускается на колени.

— Не пьют воду из следов животных, — говорит отец.

— Почему? Я очень хочу пить.

— Пей, я пошутил. Народная примета такая есть, нездешняя, польская: если кто напьется воды из звериного следа — обрастет шерстью.

Польская? Отец сказал таким тоном, словно польские приметы — это что-то необыкновенное, исключительное. Эллерту стало легче. Вот только сердце. Сердцу ничто теперь не поможет, даже слезы, навернувшиеся на глаза при воспоминании о счастливом детстве.

Сердце успокоится, надо немного полежать. Были времена, когда он, выпив две бутылки коньяку, просыпался утром как ни в чем не бывало. А вчера выпил всего бутылку и чувствует себя прескверно. Пожалуй, как тогда, давно, когда его, раненного в спину, везли на крестьянской телеге из-под Лодзи. Мерзко.

Хорошо бы заснуть, но не получается. Сколько раз клялся он себе не пить — и всякий раз нарушал. Сегодня он с полной очевидностью понял: пить не бросит никогда.

Со времени последнего столкновения с Верой Игнатьевной он не пил уже две недели. Она обозвала его ничтожеством, мозгляком. А он, пытаясь ее разжалобить и состраданием добиться расположения, доверительно после бутылки коньяку рассказал о том. Именно то его сломало, жизнь стала немила, и тогда он запил. А Вера Игнатьевна спросила, чего он добился до того, случившегося с ним. Чего добился? К сорока годам дослужился до чина капитана. Сама Вера Игнатьевна приехала сюда в расчете

на то, что встретит здесь мужчин, которые не разучились бороться, встретит людей действий, и ей нет никакого дела до того, кого сломала первая же встреча с бандитами. Закопали в землю? Но жив ведь! И вообще она органически не выносит мужчин, теряющих контроль над собой, напившись. Ей никогда не забыть своего кошмарного детства. Ее отец, офицер, был самым обычным алкоголиком.

В тот вечер Эллерт напился до потери сознания, но все же успел заметить, как Вера кокетничала с Ростовским.

Опять пересохло во рту. А сердце выскакивает из груди, будто он карабкается по крутому берегу Лены. Если б в Якутск в эти минуты входили красногвардейцы, он не в состоянии был бы командовать своими якутами. Вчера он дал себе слово, что сегодня обязательно проверит посты. На Осенней пристани и на колокольне Никольской церкви. Якута не держать в напряжении — он тут же расслабится. А это значит — будет спать, и на него нельзя рассчитывать, так учил Шнарев, а уж он-то их хорошо знает, ибо тысячи якутов бродят по тайге, бьют зверя для него, Петра Акепсимовича.

Нет, сегодня он не поедет проверять посты — ему не до этого. При мысли, что надо встать с кровати, спуститься вниз, разбудить Пашку, ему становилось совсем скверно. Со стоном Эллерт перевернулся на живот. Похоже, он еще не совсем протрезвел, а в таком состоянии нельзя принимать никаких решений, пусть уж лучше плывут перед мысленным взором женщины, любовные похождения, охотничьи приключения. Опять качнулся наган, словно предупреждая. О чем?.. Так жить нельзя, нельзя ждать того момента, когда единственным выходом останется пуля в висок. Молодец Пашка, не забыл о нагане. Значит, якуты, только якуты, могут спасти его, Веру Игнатьевну и даже тех растяп из якутского Совета.

Только его отряд — реальная сила, на которую может опереться якутский Совет. Его якуты пойдут за ним в огонь и в воду. А если раздобыть побольше оружия, можно набрать по улусам целый легион. Интересно, а сколько якутов живет на свете? Миллион? Когда-то ему Малецкий говорил, да он сразу забыл. Якуты волновали его, как прошлогодний снег. Он думал о них просто так. Выплыв откуда-то из закоулков памяти, в его набрякших от алкоголя мозгах появилось слово «диктатура» — огромными буквами на транспаранте. Еще усилие — и из вчерашнего пьяного небытия всплыли какие-то детали, губы Веры — тонкие, придающие лицу хищное выражение. Вера наклонилась, он уже было решил, что она вняла его мольбам и вот-вот поцелует. Но она зашептала: «Есть ли в этом городе мужчина, способный к борьбе за власть, ведь никакого труда не составляет стать здесь диктатором». Да, диктатура… Для России нужна только диктатура. Вера, видимо, как и он, была возмущена покорностью якутского Совета в переговорах с комиссией Центросибири. Этот бездельник Шафран не выполнил приказа. Он должен был реквизировать «Тайгу», а комиссию отправить трактом в Иркутск. Чего проще. А он шлет телеграммы, ссылаясь на то, что активность населения сделала невозможным задержание парохода. Если б это зависело от него, Эллерта, он приказал бы арестовать комиссию и доставить в Якутск. А здесь он заставил бы их выложить, что это за специальный отряд, которым вот уже столько времени пугает их Иркутск, каковы планы большевиков. Вторая такая оказия — заполучить прямо в руки представителей Центросибири — не скоро представится. Бездельник этот Шафран. Не иначе рассчитывает, что за оказанную услугу большевики его не поставят к стенке.

К стенке? Эллерт вздрогнул, кобура с наганом качнулась над головой. А в ЧК — Дзержинский… Феликс Эдмундович… Поляк… «Везде эти поляки!» Бондалетов с презрением произносит слово «поляк», будто ругательство. И Бондалетова нельзя не принимать в расчет. Хоть и едут они с ним в одних санях, этот негодяй делает все, чтобы взять над ним, Эллертом, верх. Не доверяет ему. Для него Эллерт — полячишка. Что же еще должен сделать капитан Болеслав Эллерт, чтобы эти русские навсегда запомнили, что его отец поляк? Диктатура!..