Белое солнце пустыни
Шрифт:
— Спрячь получше ящик и шнур, чтоб не видно было, — приказал Сухов Петрухе, — и прибери здесь все.
— Теперь пускай плывут себе! — потер руки Петруха. — За кордон собрались. Заведут мотор и через сорок два ка… ак!
— Это точно, — подтвердил Сухов и полез по лестнице на палубу.
Банда Абдуллы неторопливо двигалась к Педженту. Абдулла был в хорошем расположении духа.
— Мой отец перед смертью сказал: «Абдулла, я прожил жизнь бедняком… — рассказывал он Саиду, ехавшему рядом, — и я хочу, чтобы Аллах послал тебе дорогой халат и красивую сбрую для твоего коня. Я долго ждал, а потом Аллах сказал мне: „Садись нз коня и возьми сам что хочешь… если ты храбрый и сильный…“.
Абдулла умолк, чтобы дать высказаться собеседнику.
— Мой отец ничего не сказал перед смертью. Джевдет убил его в спину, — мрачно произнес Саид.
— Твой отец был мудрый человек, — продолжал Абдулла. Большое сильное его тело мерно покачивалось в седле. — Но кто на этой земле знает, что есть добро и зло? Кинжал хорош для того, у кого он есть, и плохо тому, у кого он не окажется в нужное время.
Ночью четыре огромных факела пылали вокруг Педжентского музея. Это Сухов установил на площади бочки с керосином и поджег их.
Отблески света трепетали, неровно освещая ночные улицы, дома.
Сухов с крыши дома наблюдал за ночным городом.
Гюльчатай уже спала, ее юное лицо было спокойно. У изголовья каждой бывшей жены висела табличка с ее именем.
— О Аллах, — поднялась вдруг одна из них. — Есть хочу.
И тогда, как по команде, поднялись все и обернулись к Гюльчатай.
— Наш муж забыл нас, еще нас не узнав. Это его дело. Но почему он не дает нам мяса? — протянув к ней руки, сердито сказала Джамиля. — Когда я была любимой женой Абдуллы, мы каждый день ели мясо! — с презрением глядя на Гюльчатай, добавила она. — И орехи… И рахат-лукум!
Гюльчатай испуганно слушала Джамилю.
— Может быть, ты плохо его ласкаешь? Или ему не нравится, как ты одета?
— Мы сами должны ее приготовить. — Женщины окружили Гюльчатай, подняли ее с места, развязали свои узелки с нарядами.
В серьгах, кольцах, браслетах, разодетая и ярко накрашенная, как и полагалось любимой жене хозяина гарема, шла Гюльчатай по галерее музея. Проходя мимо Петрухи, Гюльчатай прикрыла лицо и некоторое время постояла над ним. Потом исчезла в темноте…
Сухов с крыши наблюдал за ночным городом. Послышались легкие шаги. Сухов оглянулся, насторожился. В люке чердака появилась Гюльчатай. Она откинула чадру и тихо ждала, когда Сухов взглянет на нее.
— Ты зачем пришла? — спросил Сухов.
— Я пришла к тебе, господин, — Гюльчатай, улыбаясь, приближалась к Сухову.
— Ты чего это так расфуфырилась? — спросил он строго.
Гюльчатай, улыбаясь призывно, шла на него.
— Ты чего?… — спросил Сухов. — Ты что?! — прикрикнул он.
Гюльчатай вплотную придвинулась к нему.
— Ты это оставь! — шепотом сказал Сухов. Он совсем близко увидел ее глаза, губы.
— Господин, плохо — таранька, таранька… Дай твоим женам мяса.
— Что? — удивился Сухов.
— Дай самый плохой барашек. Гюльчатай будет тебя любить.
Сухов покачал головой.
— Мяса… А где его взять? Каши и той нет, а ты мяса просишь. Одна таранька осталась.
Гюльчатай, продолжая ласково глядеть на Сухова, села ему на колени.
— Ты это оставь, — несколько растерянно сказал Сухов и попытался отодвинуть ее от себя. — А может, и впрямь тебя замуж отдать?! — осенила его вдруг спасительная мысль. — Женю на тебе Петруху законным браком. Парень он холостой, повезет тебя к матери своей.
— Петруха? — спросила Гюльчатай, продолжая сидеть на коленях у Сухова. — Я твоя жена. Разве не правда?
— Моя жена дома, — нахмурился Сухов.
— Разве ты не можешь сказать, что Гюльчатай твоя любимая жена? Разве она обидится?
— Обидится?! — Сухов вздохнул. — Сколько раз тебе объяснять: нам полагается только одна жена. Понятно? Одна.
Гюльчатай удивилась.
— Как же так — одна жена любит, одна жена пищу варит, одна одежду шьет, одна детей кормит — и все одна??
— Ничего не поделаешь.
— Тяжело, — сказала Гюльчатай.
— Конечно, тяжело, — вздохнув, согласился Сухов. И опять, в который уже раз за время его странствий по пустыне, предстала перед его глазами Екатерина Матвеевну, законная супруга. — Ладно, ладно. Спокойной ночи. Завтра поговорим. — Сухов спихнул со своих колен Гюльчатай…
А когда он под утро задремал ненадолго, приснилось ему, что сидит он на зеленой лужайке в окружении своих многочисленных жен общим числом в десять человек — гарем плюс незабвенная Екатерина Матвеевна.
Жены, как полагается, одеты в нарядные платья, на головах у них цветастые платочки, и все заняты делом: кто шьет, кто прядет… А посреди всех их, окруженный вниманием и лаской, сам он, Федор Сухов, восседает. В красной чалме и в обнимку с любимой Екатериной свет Матвеевной… Чай пьет из пиалы…
В это время отряд Абдуллы выехал на берег и резвым шагом приближался к баркасу. Когда первые всадники поравнялись с нефтяными баками, раздались крики унтера:
— Гляньте!.. Ибрагим! Его халат!..
Подхватив на ходу меховую папаху, унтер подскакал к Абдулле.
— Бедный Ибрагим, — сказал Абдулла. Унтер протянул папаху Абдулле.
Тот повернулся к Саиду.
— Пока я их не возьму, ты останешься здесь, — сказал он сурово.
Пришпорив коня, он поскакал к Педженту. Часть бандитов поскакала за ним. Сопровождавшая Саида четверка сняла с него винтовку и кинжал…
Сухов все еще подремывал на крыше музея и, как всегда, в мыслях писал своей супруге:
„А еще хочу приписать для вас, Катерина Матвеевна, что иной раз такая тоска к сердцу подступит, клешнями за горло берет. Думаешь, как-то вы там сейчас? Какие нынче заботы? С покосом управились или как? Должно быть, травы в этом году богатые… Ну да недолго разлуке нашей тянуться. Еще маленько подсоблю группе товарищей, кое-какие делишки улажу и к вам подамся…“