Беломорье
Шрифт:
Часто просыпаясь, Федин бросал взгляд на сидевшего к нему спиной Двинского. «Эта ночь принесет ему пользу», — думал он, вслушиваясь в шелест переворачиваемых страниц.
Далеко за полночь Федин проснулся из-за приступа удушья. Откашливаясь, он увидел, что Двинской по-прежнему сидит за столом. Шелеста бумаги не было слышно. Казалось, Двинской спит. В комнате пахло табачным дымом, который стлался, как туман поздним летом по лугу. Федин подошел к столу. Прищуренные глаза Двинского были устремлены в темный угол, правая рука держала потухшую трубку, а указательный палец другой руки лежал на странице рукописи. Федин нагнулся и прочитал: «Из политической программы, рассчитанной на то, чтобы поднять крестьянство на социалистическую революцию против основ современного общества, выросла программа, рассчитанная на то, чтобы заштопать, «улучшить» положение крестьянства при сохранении основ современного общества».
— Есть над чем подумать, Двинской, — тихо проговорил Федин. — Эти строки написаны как будто про вас!
Двинской рассеянно взглянул на гостя, потом опустил глаза на страницу и снова перечитал последнюю фразу.
— Вы выспались? — словно он сам был во власти сна, спросил Александр Александрович.
— Нет, — ответил Федин, понимая, что Двинской просит не мешать ему. — Дочитывайте до конца, а днем поговорим. Пока же я сплю.
Федин лег и вскоре погрузился в небытие спокойного и глубокого сна.
Его разбудил возглас.
— Господи! Царица небесная! Угодники соловецкие! Значит, ты целу ночь на кровать еще не валился? Не рехнулся ли, горемышный?
Федин приподнял голову и увидел, что Софья стоит у стола и в неподдельном испуге глядит на воспаленные глаза мужа, на землистые тени, покрывшие его постаревшее за ночь лицо.
— Не браните его, Софья Тимофеевна, — тихо произнес Федин. — Он за сегодняшнюю ночь на голову выше стал.
Софья ошалело взглянула на гостя и, что-то бормоча, торопливо вышла из комнаты. Пользуясь ее уходом, Федин быстро оделся.
— Ну, товарищ, — положил оп ладонь на плечо Двинского, — не кажется ли вам, что еще вчера вечером вы скакали на воображаемом коне, а сейчас очнулись и видите, что у вас нет ни коня, ни волшебного меча, от прикосновения которого гибнет гидра капитализма, и что вы не сказочный рыцарь, освободитель угнетенных.
Двинской молчал. Федин быстро раскрыл рукопись и, водя пальцем по странице, медленно прочитал: «…копнуть по глубже, то увидите, что имеете перед собой чистейших идеологов мелкой буржуазии, мечтающей об улучшении, поддержке и восстановлении своего народного (на их языке) хозяйства посредством разных повинных прогрессов…» Разве это не про вас сказано, господин кооператор?
Федин хотел еще что-то сказать, но его охватил приступ затяжного кашля, и, закрыв рот вынутой из кармана тряпицей, он долго корчился в муках удушья.
Вскоре вошла Софья, неся самовар, из которого упруго била струя пара. Испуганно косясь на задыхающегося в кашле гостя, она взяла все еще горевшую лампу и лежавшую рядом рукопись, чтобы накрыть на стол.
— Не тронь! — крикнул Двинской, словно от этого прикосновения рукописи грозила какая-то беда.
— Да ты совсем ошалел! — возмутилась Софья. — Ребенка испугаешь! — Действительно, через минуту послышался плач Веруньки, и мать бросилась к кроватке.
Успокоив девочку, Софья вышла из комнаты. Вернулась она с кринкой молока.
— Парное оно, пейте, — проговорила Софья, ласково глядя на гостя. — Парное, говорят, облегчает кашель.
Федин пил еще теплое молоко, когда раздался стук в дверь. В комнату ввалился «Юла» — урядник.
— Господин Федин? — спросил он.
Ну, Федин.
— Долго ли, беспокоюсь, изволите у нас пребывать?
— А тебе какое дело? — возмущенно спросил Двинской.
— Потому они личность весьма приметная и мне надлежит рапорт писать… А вы сами понимаете, Александр Александрыч, ежели писать, так я и вашу личность затронуть обязан.
— Господин Федин натер ногу и, пока она не заживет, не может следовать дальше…
— А сегодня вот-вот лавочник сына за товаром посылает. Вот бы им и ехать? Я уже сам обеспокоился за вашим гостем, а то Александр Иваныч опять в гневной претензии на меня будут.
— У господина Федина нет средств платить за лошадь…
— А зачем платить, я все наладил. Наш Савватий кой-какой товар заводскому лавочнику отправляет, а его Зосимка, сами знаете, сколь ненадежен! Так господин Федин присмотрит и груз сдаст, а расписку с Зосимкой отошлет.
— Скажи лавочнику, что через час господин Федин готов будет. Гостю еще позавтракать надо.
Козырнув, урядник исчез за дверью.
Наливая кирпично-красный чай, Двинской проговорил.
— Зачем вы хотите разбить мою веру в артель?
— Чтобы Двинской из либерального штопальщика дыр капитализма сделался революционером!
Александр Александрович ничего не ответил, только так взглянул на Федина, что тот подумал: «А ведь он из упрямых! Такого не скоро переубедишь!»
— Вчера я получил от Туликова записку, — продолжал Федин. — Пишет, что кончается сонное затишье, начинается подъем! Думал сразу на родину махнуть, а Туляков повернул меня на сорокский завод… Ваш срок тоже скоро кончается?
— Осенью, — Двинской настороженно посмотрел на гостя и добавил: — сразу же домой махну…
— А почему бы вам не остаться на Севере?
— Самому себе срок удлинять? — вопросом ответил Двинской.
— Что ж, если дело потребует…
— Дела и на родине много, — упрямо сжав губы, чуть слышно процедил Двинской, — разве там люди не нужны?
Отворилась дверь, и торопливо вошла Софья с залатанными валенками Федина и безрукавкой на заячьем меху.
— Мне надо снять белье Александра Александровича, — застенчиво глядя на женщину, сказал Федин. — Вы бы вышли…
— Ну, ну, зачем же снимать, оно теплое. А вот носки скидывайте.
Лицо Двинского залилось краской стыда. «Стаскивать с ног больного человека теплые носки», — ужаснулся он, не в силах трясущимися губами проговорить хоть слово.
— Конечно, конечно, — заторопился Федин и, словно ему жгло ноги, торопливо стащил сапоги, снял носки и сунул босую ногу в валенок.
— Да тут что-то есть? — пробормотал он, вытаскивая из валенка длинный, выше колена шерстяной чулок.
— В таких чулках ноги в дороге уж нипочем не промерзнут, — пояснила женщина, — заячий жилет тоже куда как крепко согревает. Покойный батя в пути никогда не снимал его.