Беломорье
Шрифт:
Едва Федин со спутниками поднялся с речного льда на заводскую улицу, как сзади послышался звон бубенцов.
— Исправницкая тройка гремит… Ночь ведь! Быть заварухе, — настороженно глядя на Федина, проговорил Вася.
— Зайду-ка я лучше домой, — грустно улыбнулся Федин, — а то вдруг ко мне пожалуют.
Парень с девушкой вернулись на берег.
Тройка, лихо взлетев на берег, остановилась у заводской конторы. Размахивая руками, ямщик побежал к дому управляющего. Из кибитки вылез исправник. В доме зажгли лампу, затем другую, и вскоре на улицу вышел сам старик.
— Опять напасть какая-то? —
— Иначе бы ночью не прискакал. Пошли в контору.
Василий переглянулся с Надей. Не говоря ни слова, она куда-то побежала, а Васька залез в сарай с дровами.
— Вы политических ссыльных на работу берете? — спросил исправник, освещая лестницу электрическим фонарем.
— Только одного, да и то статистиком.
— Покорнейше благодарю! Я узнал об атом сегодня из письма Агафелова. Он связывает исчезновение биржевого мастера с пребыванием здесь ссыльного. Тот по его приказу вел наблюдения за рабочими, и, видимо, кто-то пронюхал об этом.
— Статистик едва на ногах держится, где ему…
— Боевую дружину и умирающий организует! — сквозь зубы процедил исправник.
Когда они вошли в кабинет управляющего, фон-Бреверн сбросил на диван шинель. Сутулясь, управляющий подошел к шкафу и вынул личное дело Федина.
— Ему повсюду разрешено жить. Читайте сами, — глухо проговорил старик. — Повторяю: человек едва на ногах держится, чахотка…
Щуря глаза, исправник прочитал справку земства и свидетельство из Архангельска.
— Каждый отвечает за свой участок. Я волен выслать из уезда любого, кто покажется мне подозрительным. Пошлите сторожа за Фединым, чтоб немедленно шел сюда.
Вскоре без стука открылась дверь, и в кабинет пролез сторож, за ним вошел Федин.
Исправник молча показал ему на стул. Федин сел, внимательно рассматривая полицейского.
— Догадываетесь, зачем вызвал? — спросил фон-Бреверн, барабаня пальцами по столу.
— Пока нет.
— По обвинению в политическом убийстве биржевого мастера! Уже есть данные.
— Никаких данных нет, — спокойно ответил Федин. — Во-первых, не доказано, что он убит, во-вторых, нет никаких улик против меня.
— Я арестую вас.
Федин молча пожал плечами.
— Опять заваруха на заводе пойдет, — возмутился управляющий. — Опять работа сорвется, а кому отвечать? Агафелову любо с меня ответ спрашивать…
— Это меня, милейший, не касается, — раздраженно отмахнулся от него исправник. — У каждого свое дело…
— А я свидетельствую, что господин Федин до позднего вечера в конторе занимался, а биржевой мастер прямо от меня в Сороку ушел. Вы сами в протоколе записали показания рабочих. Я свидетельствую, — и старик, как на присяге, поднял руку.
Это было неправдой. Федин весь вечер просидел у себя дома, но старик боялся, что арест политика нарушит работу на заводе.
— Это заявление существеннее первого. — В раздумье исправник вынул сигару и, выплюнув откушенный кончик, закурил ее.
Расхаживая по кабинету и дымя сигарой, он с любопытством посматривал на Федина, которого из-за дыма охватил приступ мучительного кашля. Остановившись перед Фединым, исправник осторожно сбросил в пепельницу столбик серого пепла.
— В конце концов я ротмистр, а не бурбон, — вполголоса заявил
Федин встал.
— Жалея вас, — остановил его исправник, — даю полезный совет — отправляйтесь на родину, к папаше и мамаше. Сейчас такое время, что вам легко влипнуть в новую переделку.
Выйдя из конторы, Федин задумчиво побрел к дому, не замечая, что позади кто-то идет.
— Кирилл Афанасьич, — не выдержал, наконец, Вася. — Что случилось?
— Высылают меня. В двадцать четыре часа должен выехать из Сороки, — не удивляясь неожиданному появлению парня, вздохнул Федин. — Поеду на родину.
— В учительской свет, зайдем к Власову? — И, не спрашивая согласия, Вася взял Федина под руку и повел к школе. Едва они переступили порог комнаты, как парень бросился к пилоставу…
Утром Федину выдали расчет, в обеденный перерыв Иван Никандрович принес откуда-то добытые тридцать рублей и договорился, что Федин доедет до Сухого Наволока и там подождет его и Власова.
Поздно ночью в Сухом Наволоке они расстались.
Прислушиваясь к скрипу полозьев своих саней, Федин не радовался возвращению домой. Было жаль расставаться с людьми, к которым за два месяца сильно привязался. Тяготило и то, что он не успел создать на заводе революционную организацию.
Вскоре после отъезда Федина заболела Верунька.
У нее поднялась температура, и девочка, обычно ласковая и спокойная, начала капризничать и хныкать, жалуясь на боль не то в груди, не то в горле. Вскоре она перестала есть и просила лишь холодного молока.
На беду, врач зачем-то уехал в Архангельск, а фельдшер на радостях запьянствовал. Вначале Двинскому казалось, что у ребенка корь, но на третьи сутки Верунька начала хрипеть.
Александр Александрович попытался по телефону вызвать фельдшера, проживавшего в Сороке, но через час пришел ответ, что фельдшер может приехать только на следующий день. Когда Двинской вернулся с почты домой, он увидел у кровати ребенка рядом с женой и тещей старуху-знахарку. Его приход явно помешал. Обе старухи, насупившись, отвернулись, а Софья торопливо проговорила:
— Поди, поди, Александр, я пол зачну мыть, мешать будешь…
— Ты тут что-то неладное задумала… — начал было Двинской. — От бабьих затей…
— А уж дозвольте, Лександр Лександрыч, нам самим знать, — вмешалась теща. — Чай, не одно дите у меня рожено и в хорошие люди выведено! Знаем и без вас, как поступить!
Тещу Двинской не любил и спорить с ней не хотел. Хлопнув дверью, он ушел в музей. Попытался заняться определением видов собранной им коллекции мхов, но не мог сосредоточиться. Не лучше пошло дело и с обработкой цифровых данных, полученных во время поездки. Он попробовал прочитать свою незаконченную статью, но вскоре поймал себя на том, что уже третий раз перечитывает один и тот же абзац. Мысль о ребенке не давала покоя, и только сейчас он понял, что совершил глупость, оставя Веруньку в руках знахарки.