Беломорье
Шрифт:
— А то хозяин живо по своему манеру поступит, — лукаво подмигивая, усмехнулся Ерофеич. — Прибежит ко мне, целковый выложит на стол и уговор поставит: «Будешь молчать, против меня не пойдешь при людях, на другой день заходи за трешницей. От меня, поди знай, убежит к Терентию, а там — к Миколе.
— Да что греха таить! — чего-то стыдясь, подхватил Копалев. — Когда созывает нас Трифон, то сидим мы с хозяйским целкашом в кармане, а в уме память о трешке держим и молчим… Молчим, песьи души! Каждый думает: «Трешку на полу не найдешь!» А хозяин нас же, дураков, таким манером порознь на десятку-другую в свою пользу обсчитывает! А мы-то четырем рублям рады…
Начался спор — сколько же требовать с хозяина. Просить немного — обидно за себя, зимой мором-голодом семьи насидятся. Требовать много — боязно. Кое-кто из маловерных даже рукой махнул: «Все равно копейки не даст!»
Алешка требовал получить с хозяина не меньше, чем в прошлогоднюю весну.
— Сдохнет, а не даст, — уверенным тоном сказал Копалев.
— А нажмем, так даст, — волновался Алешка, по ребячьей привычке хватаясь то за одного, то за другого рыбака. — Ведь сколько денег он сей год нахватает. Почти всю соль один скупил! Все рыбаки ему поневоле рыбу отдадут. Пугнуть пузана только надо посурьезней: «Не дашь добром, так душу твою выбьем».
— Верно твое слово, Алешка, — замахал руками Ерофеич. — Да только как это сделать, парень?..
— Как? Окружить пузана со всех сторон, — Алешка для наглядности выпятил живот, — и грянуть хором: «Давай, а то дух вон!» Сразу вынет деньги и отдаст на руки.
— Нет, сынок, — медленно покачал головой Терентий, — не отдаст, извернется…
— Не извернется! Не извернется! — не очень-то веря своим словам, настойчиво убеждали друг друга рыбаки. — Где же ему супротив всех извернуться?
— Ежели зараз всей артелью вместях взяться, — без устали твердил Ерофеич, — то пузан не отвертится…
Чтобы не гневить артель, Терентий молчал, хотя в душе был убежден, что Трифон сумеет уберечь свою мошну.
Дорога была дальней и уже настолько тяжелой для лошади, что рыбаки решили тронуться в путь под утро, когда подмерзал, покрываясь стеклянной корочкой льда, верхний слой снега.
Обычно последнюю ночь в промысловой избушке спится всегда тревожно. Кто холост, того тревожит мысль о гулянке, а молодожен думает о встрече с женой. Одним многосемейным не до того. Всю ночь, шевеля губами, рыбаки подсчитывали — сколько причтется на пай и как бы половчее заткнуть прорехи в хозяйстве… В последнюю ночь на путине сон долго не забирает рыбаков.
Но как заснуть рыбаку, когда приходится отправляться домой с пустыми руками? Там его давно ждут с нетерпением — взятый в забор мешок муки уже съеден, а денег, конечно, нет. Если в самое промысловое времечко и рубля не заработано, разве весело вернуться в семью? Что, кроме грубого слова, вырвется у рыбака, когда на все лады загалдят дети: «Сколько, тятька, галли наловил? Мамка исть совсем мало дает, говорит: «Ждите тятьку, ужо он вам корма навезет!»
Всю ночь скрипели нары под трифоновскими покрутчиками…
Утром у всех были вспухшие веки — у кого от бессонницы, у кого от слез, по-мужски скупых… Немало голов скосит в этот год неизбежная голодовка, немало забелеет новых крестов на кладбищенской горке.
Не дрожали в этот раз от нетерпения руки, когда складывали невод («скорей бы попасть домой»), не переминались ноги («скорей бы тронуться в путь, к семье»)… Может быть, впервые в жизни не тянуло рыбаков в свою избу! По-праздничному будет в эти первые весенние дни в домах удачливых рыбаков. А каким словом встретят трифоновцев их семьи?
Рано поутру затеяли спор, не зная, что делать с посиневшей на солнце сельдью. Бросить? Так ведь дома и одной селедочки на столе нет! Нести с собой? Много ли пронесешь, когда нога по колено уходит в жидкое месиво воды и снега? Но как ни тяжела была ноша, сельдь брали все, чтобы хоть несколько дней да покормить детвору, с голодным нетерпением ждущую свежей рыбы.
Без сожаления оставили проклятый островок и без обычного оживления зашагали рыбаки позади невода. Пройдя верст пять проливом, они вышли на новый островок и, обессиленные, повалились на камни.
Весь месяц, пока трифоновцы жили на островке, солнце не радовало их — жизнь им казалась мрачней зимней ночи. Сейчас, когда они возвращались, солнце, как бы смилостивившись над ними, зашло за тучу. Тотчас поблекли по-весеннему нарядные краски. Все кругом — снег, скалы, лес — потускнело. И только талая вода по-прежнему неугомонно журчала под снегом, да изредка раздавались крики птиц, стаями пролетавших на крайний север. Но вот солнышко выглянуло вновь, и в один миг все окрасилось в неповторимо чудесное, лишь одному северу свойственное многоцветье нарядных и нежных красок.
Белеющую вдали на утесе церковь трифоновцы увидели к полудню. Часа через два, с трудом вытягивая ноги из хлюпающего месива, рыбаки стали выбираться на берег.
— А не лучше ли прямо к пузану шагнуть? — прислонясь к прибрежной бане и еле дыша от усталости, предложил Алешка. — А то как разбредемся, тогда…
— К хозяину! К хозяину зараз идти! — тяжело переводя дыхание, загалдели трифоновцы. — А то, проклятый, каждого поодиночке обкрутит.
Как только рыбаки вышли из переулка к трифоновскому дому, они увидели, что хозяин медленно спускается с высокого крыльца.
— Здорово, Трифон Артемьич! — сипло гаркнул Копалев.
Трифон обернулся и, пугливо передернув плечами, остановился у крыльца.
— Вот, братцы, — торопливо заговорил он, не глядя на рыбаков, — как огорчили вы хозяина… Ведь зря только невод в воде прогноили! Разорили совсем меня!
Изумленные такой наглостью, рыбаки молча подошли к нему и, не сговариваясь, окружили. Прижатый к крыльцу, Трифон растерянно взглянул на усталые лица и зажмурился: в выцветших от старости глазах Ерофеича и по-ребячьи выпуклых глазах Алешки самодур увидел одно и то же выражение гнева и понял, что сейчас не он хозяин.