Беломорье
Шрифт:
Тулякова мучили опасения, что он опоздает и не застанет связного. Нервничал и Мишка. Он также торопился добраться до Ковды. Но дождь лил и лил, и нельзя было тронуться дальше.
— Ума не приложу, как ты будешь возвращаться? — сказал Мишке Туляков. — Вверх по течению плыть…
— Да какой дурак это будет делать? — оторопело взглянул на него Мишка. — Поди, и до осени назад не доберешься. Вот доставлю тебя до Ковды и тотчас к Дуняхе заявлюсь. Тут уж дело тестюшки — при себе ли оставить аль как? На всякий случай Савелий Михеич сам свидетельство из волости мне выправил, могу на завод податься. Парии тайком бегут, без отпускного свидетельства, и когда на завод прибиваются — конторщика смазывают, а я теперь ровно господин большой. «Свидетельство?» — спросит начальник, а я ему в ответ: «Пожалте, берите в свое удовольствие…»
— А как же лодка?
Парень махнул рукой.
— Лето-то велико, чай, не одну лодку сработать можно, а для такого человека и десятка отдать не жаль! Савелий Михеич тебе и дома бы не пожалел. И звал-то он тебя не иначе как справедливый человек.
Томительно пережидать ненастье в лесной избушке, зная, что впереди предстоит борьба, что на Невской и Нарвской заставах, на Выборгской стороне и на Охте партия собирает силы для решительного боя с врагом.
Глядя на унылое, словно залитое солнцем озеро и ползущие над ним рваные и кудластые, будто из грязной пены, тучи, Туляков вспомнил Невскую заставу.
Много рассказал он своему спутнику о занятиях в воскресной школе за Невской заставой, о задачах революционных кружков, куда тянулись те, кто хотел избавиться от жалкого прозябания, кто не боялся борьбы.
Было о чем вспомнить Туликову, было что послушать Мишке… Не раз путники принимались подсчитывать — сколько же дней они в пути. Десятки препятствий спутали в памяти числа. Мешали также белые ночи. Ведь только два-три часа длилась ночь в начале июня, совсем светлая, как день.
Изменчива погода на севере! В дождливую погоду камни, мхи, вода казались бесцветными и унылыми. Но стоило перемениться ветру и рассеять покорные ему тучи, как небо, очистившись от облачной мути, заголубело такими нежными оттенками лазури, каких никогда не бывает на юге.
Вскоре выглянуло солнце, и тогда все, что казалось в дождь блеклым, вдруг засверкало неописуемым многоцветьем. Даже камни, покрытые лишайниками, и те запестрели на удивление красивой окраской. «Разве можно называть север угрюмым и скучным?» — думал Туляков, собираясь в путь.
Дважды пришлось преодолевать волоки почти с версту. Только въехав в громадное Ковдозеро, чуть не сплошь испещренное десятками островков, путешественники облегченно вздохнули. Теперь оставалось лишь желать, чтобы ветер подул с запада и погнал лодку на восток, да внимательно следить, чтобы какой-нибудь островок не принять за северное побережье озера.
За всю дорогу, казавшуюся бесконечно долгой, путникам не встретилось ни одного человека. Это была действительно безлюдная пустыня.
Оба — и Туляков и Мишка — соскучились по людям. Но увидев крыши селения Ляг-Камень, Туляков решил не заглядывать туда. Пришлось пояснить Мишке причину, и когда смысл ее дошел до парня, после долгого раздумья он вдруг спросил:
— А придет ли время, когда тебе не надо будет людей опасаться?
— Придет! — уверенно ответил Туляков. — Для этого и в Питер еду, чтобы приблизить его.
Плыли не то по очень широкой реке, не то по узкому озеру. Под вечер показались крыши долгожданной Ковды.
Пришлось из предосторожности спрятать лодку в ивняк. Туляков остался стеречь ее, а Мишка пошел разыскивать местного жителя Дмитрия Петровича.
«Вот, наконец, и добрался до Ковды; что-то Нина Кирилловна поделывает? А здесь ли она? — вдруг испугался Туляков. — Что если к тетке в Питер на летние каникулы уехала?» Ни фамилии тетки, ни ее адреса он не знал.
Солнце спустилось к лесу, когда раздался умышленно громкий голос Мишки, возвращавшегося с еще не старым человеком, сохранившим солдатскую выправку.
— Дмитрий Петрович Матросов, — протягивая левую руку Тулякову, отрекомендовался тот. — Давненько поджидаю вас.
Туляков подал записку Савелия Михеевича, и пока пришедший внимательно читал ее, Григорий Михайлович по усвоенной с давних пор привычке внимательно всматривался в того, кому доверял себя.
Прочитав записку, Матросов разорвал ее на клочки и бросил в воду. «Повадки, как у революционера! — удивился Туляков. — Кто его мог научить?»
— Сын о вас много говорил. Дня через два «Ольга» вернется с Мурмана и будет здесь топливо брать. Сын вас и повезет. А пока в подполье у меня посидите…
— Как бегун? — улыбнулся Туляков.
— Бегун, да не того сорта. Сын вам пачпорт заготовил. А бегуны от пачпортов укрывались, всю жизнь от них, дурни, бегали! Мол, на пачпорте антихристова печать наложена, и всякую другую глупость говорили… Мой дедка, да и батька с ними век свой возжались.
— А вы?
— Як себе в дом теперь не пускаю… Ну их!
Увидев два мешка, он даже вскрикнул от удивления:
— Ух ты! Эстолько клади!
— Это книги.
Матросов вошел в лодку и, замаскировав мешки сеном, отпихнулся от берега багром, а Тулякова, взявшего с собой «сейф», Мишка повел вдоль берега.
Дом стоял в стороне от селения, на пригорке, и потому был виден издалека. Десять окон — шесть по фасаду и по два с боков — делали его похожим на городской, к тому же и крыша у него была четырехскатная. Внутри это была обычная изба с перегородкой, отделявшей чистую горницу. В доме никого не было, но вскоре вошел хозяин.
— Ну и товар, — он с грохотом свалил мешок. — За вторым мешком сбегай-ка, паренек, сам. Вот и веревка, обвяжи мешок получше сеном, а то вокруг дома приезжая язва этакая вертится, все чего-то вынюхать хочет.
Когда Мишка ушел, хозяин повел Тулякова в его подпольную «келью». Вход в нее был через люк, на котором стояла кровать. Тесное убежище было устроено между хлевом и подклетью. В нем помещалась только широченная кровать, а напротив нее — низкая полка, заменявшая стол.
— Ну и кровать! — удивился Туляков.