Белые пароходы
Шрифт:
– Это не замечание.
– Нанба даже улыбнулся.
– Дружеский совет. Нехорошо так долго бегать под этим дождем. Вода холодная, можно простудиться.
– Что вы!
– ответил Павлик.
– Вода теплая. У нас летом в Енисее вода в десять раз холоднее, и то я купаюсь.
– Значит, ты издалека, из Сибири?
– Из Сибири. У меня мать и отец геологи.
– Ай-ай-ай!
– сказал Нанба.
– Такая красивая женщина - и вдруг геолог.
– А что же тут особенного?
– спросил Павлик.
– Ничего особенного. Многие считают, что красивые женщины не умеют работать, - сказал смущенно Нанба.
– Отсталые люди.
– Воюет мантия, - сказал Павлик и кивнул на море.
– Что ты сказал?
– переспросил Нанба.
– Мантия, - говорю, - воюет.
– А...
– сказал Нанба.
– Что это еще за мантия?
– На глубине пятнадцати километров в земле находится расплавленная масса. Ее температура около двух тысяч градусов жары. И она иногда начинает там бушевать. Ну и тогда на морях начинаются штормы или ураганы или вдруг вулканы извергаются. Когда я вырасту большой, мы с отцом, - Павлик на секунду замолчал, - и с матерью тоже будем заниматься глубоким бурением, чтобы открыть тайну мантии.
Мимо них прошел Валентин Сергеевич. Павлик поздоровался с ним.
– Между прочим, этот гражданин мне определенно не нравится, - сказал Нанба.
– Почему?
– спросил Павлик, хотя и ему "этот гражданин" совсем не нравился.
– Человек, который каждый год приезжает на курорт "соло", то есть один, не вызывает у меня восхищения. Где его жена и дети? Нехорошо, если человек думает только о своей персоне.
Когда Павлик прибежал домой, то застал у них Валентина Сергеевича.
– Валентин Сергеевич, - сказала Рита, - приглашает нас в кино. Быстро переоденься и пойдем.
Павлик посмотрел на человека "соло". Он был одет в модные узенькие брюки и в белую шуршащую рубашку, а на шее у него был повязан черный платок. Он был высокий, с сильными руками. Но Павлик смотрел на него, а видел отца. В старом костюме, в котором он ходил в будни и в праздники. У него никогда не было лишних денег, потому что лишние деньги все эти десять лет он откладывал на свои экспедиции в тайгу.
– Ну что же ты тянешь?
– сказала Рита.
– Собирайся быстрее.
– Я не пойду в кино.
– Он хотел сказать матери, что ему совсем не хочется идти в кино с Валентином Сергеевичем, но побоялся прямо сказать так и добавил: - Лучше я посижу дома, а потом схожу на почту.
Валентин Сергеевич промолчал. В общем, ему-то было все равно, пойдет Павлик с ними в кино или не пойдет.
– Я не стану тебя уговаривать, - сказала Рита.
– Если хочешь, сиди дома.
И они ушли - Рита и Валентин Сергеевич.
* * *
На почте Павлик получил наконец письмо от отца. Письмо было очень длинное, и Павлик долго его читал.
"Суд над Савушкиным и Захаровым состоялся и принес много огорчений, писал Глеб.
– Захарова уволили с работы и исключили из экспедиции, а Савушкину сделали хорошее внушение. Ну, в общем, я сейчас тебе опишу все подробнее, чтобы ты сам во всем разобрался.
В тот день я встал рано утром, волновался перед судом: Кешку мне было жалко. Он последние дни убегал от меня и Любы. Встал я и пошел в столовую. А там в окне, где выдают вторые блюда, работает Кешкина мать - Анна Семеновна Савушкина. Раньше она всегда встречала меня приветливо и старалась побольше положить еды. Даже неудобно было, столько она накладывала мне еды. Целую гору моей любимой жареной картошки.
Подошел, улыбнулся. Хотелось ее подбодрить и себя, точно все по-старому между нами.
– Здравствуйте, Анна Семеновна!
– говорю.
А она делает вид, что меня не замечает. Смотрит мимо меня.
– Анна Семеновна, - говорю, - вы за что же на меня сердитесь? Ваш муж поступил нечестно, а вы сердитесь. Не ожидал я от вас этого.
Она молчит и подает завтрак: но на тарелке вместо целой горы моей любимой жареной картошки - горсточка лапши. А ведь она знает, что я эту лапшу ненавижу. Обидно стало. Плевать мне было и на картошку, и на лапшу... Я от волнения и есть-то не хотел. Но обидно было, что Анна Семеновна оказалась такой глупой женщиной.
"Неужели, - думаю, - не понимает, что Захарова и Савушкина за дело судят?"
Вернулся домой. Там меня уже ждала Люба.
– У меня Кешка был, - сказала Люба.
– Очень хорошо, - говорю.
– Как он, почему не заходит?
– Он просил за отца. "Ты скажи на суде, что ты не видела, что у них было в бутылках, - сказал он.
– Может быть, там на самом деле было пиво, а не водка. И тогда отца оправдают".
– "А как же справедливость?
– спросила я его.
– Сам говорил, что справедливость - это самое главное в жизни".
– Ну а что Кешка?
– спросил я.
– А Кешка сказал, что справедливость тут ни при чем. "За справедливость надо бороться, - говорит, - когда из-за одного человека страдает другой. А тут никто не страдает".
– Нет, Люба, - сказал я.
– Кешка неправ. Справедливость и в большом и в маленьком одинаковая. А мы сейчас боремся с тобой за самую большую справедливость, за справедливость, которая нужна не только тебе или мне, а всем-всем людям. Кешка это поймет, и Анна Семеновна, и, может быть, даже Савушкин поймет.
Суд состоялся около конторы, прямо на улице. Собралось много народу.
На конторском крыльце стоял стол, накрытый красной материей, а справа и слева от крыльца - по одной скамейке.
В стороне от всех я увидел Захарова и Савушкина. Они стояли поддеревом и молча курили. Видно, им не хотелось разговаривать друг с другом, но разойтись им тоже вроде было нельзя. И войти в общую толпу они не могли. Здесь, в общей толпе, было теплее, уютнее, но они не могли войти в эту толпу.
Наконец на конторском крыльце появились трое. Судья - главный механик Костин, заседатели - бригадир строителей Терешин и заведующий гаражом, бывший военный моряк Мальков.