Белый Бурхан
Шрифт:
Ыныбас больше не искал потерявшуюся армию Техтиека. Скорее всего, он распустил лишних людей и сколотил новую большую банду…
В Солонцах Ыныбас продал ненужное ему больше ружье, запасся продуктами на оставшиеся три-четыре дня пути, разжег костер на каменистой площадке, чтобы раскалить на огне нож и уничтожить тавро, а вместе с ним и затоптать в памяти очередную ложную тропу.
Он знал свою новую дорогу — она с теми золотоискателями на реке Лебедь, которые не побоялись поднять на вооруженных мучителей свои кирки и лопаты!
Небо слишком далеко от земли, чтобы надеяться на
Нож раскалился до багрового свечения. Ыныбас обнажил плечо и положил лезвие ножа плашмя на лиловый изломанный крест в круге. Задымилась кожа, резкая боль пронзила тело, но Ыныбас только крепче стиснул зубы.
Физическая боль — ерунда, она пройдет быстро. Куда страшнее боль душевная, разламывающая сердце днем и ночью, в радости и одиночестве, в тоске и на людях…
Ыныбас снял нож, прилепил на красную и пока сухую рану лист подорожника, оторвал лоскут от нижней рубахи и туго перевязал плечо. Нож, брошенный на песок, медленно остывал, покрываясь синью жженой стали. Ыныбас поднял его, счистил палочкой запеченную на лезвии кожу, вяло улыбнулся. Вот и все… От очередной ложной тропы остался только еще один шрам на теле и такой же шрам в душе.
Костер горел спокойно, огонь не спеша подъедал сухие ветки, все более отодвигаясь к краям, образуя кольцо, которое скоро распадется, не оставив следа. Камень не боится временного огня — он вечен! Вот и человеку надо быть таким же камнем, чтобы никакие кострища не оставляли на нем своей меты: копоть смоют дожди, а золу сдует ветер! Только и всего.
Ыныбас встал, спустился по тропинке вниз, где его конь не спеша стриг зубами траву. Поправив седловку, Ыныбас провел рукой по гриве, взглянул на брошенный им алтарь: над ним тонкой бледной струйкой подрагивал последний дым.
Глава пятая
СОЮЗ ТРОИХ
Мытарства с больным Дельмеком Пунцаг и Чочуш испытали немало. Храм Идама оказался закрыт сверху и снизу — Белый Бурхан ушел, как и планировал, обратно в Лхасу и, наверное, не один, а с Бабыем и Жамцем. Он оставил то, что создал, им, младшим бурханам, хану Ойроту, Чейне, ярлыкчи и народу… Конечно, они могли бы сдвинуть конями обломок скалы и открыть верхний лаз. Но затхлый воздух пещеры вряд ли будет целительным для Дельмека. А оба бурхана не были знатоками трав и не учились лекарскому мастерству. Потом все трое долго кружили по горам, ночуя в брошенных аилах и на пастбищах у пастухов, пока не вышли к Чарышу, где можно было остановиться хотя бы на несколько дней…
Да, все надо было начинать заново, чтобы над горами никогда не утихал призыв Белого Бурхана и его белый конь продолжал будоражить умы и сердца людей, устремляя их к всеобщей свободе и справедливости, братству и счастью! А для этого надо было много и честно работать, забыв себя и свое недавнее прошлое.
Жизнь слишком коротка, чтобы делать глупости! Пусть снова вспыхнет жертвенник на высокой скале, взметнутся жезлы с золотым крестом скрещенных молний, прозвучат слова заклинания: «Именем неба!»
Все трое сидели, тесно прижавшись друг к другу, и смотрели в белое сухое пламя, не в силах отвести от него глаза. Что-то все-таки есть колдовское в этой пляске жизни и смерти — огонь всегда напоминает самого человека, который так же мечется и бедствует, сжигая самого себя дотла, до праха!
— Я не очень удивился, когда нашел Храм Идама закрытым, — сказал Чочуш тихо, не напрягая голоса и еле двигая губами. — Так и должно было случиться… Сначала Техтиек уводит людей с нашим золотом, потом Белый Бурхан отзывает Хертека с перевала и заставляет его с воинами сопровождать высоких лам… Они всегда презирали нас с тобой и бросили здесь, в горах, когда в нас отпала нужда!
— Я тоже догадывался, что такое может случиться, — кивнул Пунцаг. — Мы — алтайцы, они-чужаки. Мы у себя на родине, а их родина — далеко… Но я даже рад, что они ушли!
Костер уже был не в силах держать на своих трепетных руках ночной мрак, все плотнее обволакивающий землю. Еще немного, и бледный лик луны, стоящей посреди темнеющего неба, разгорится во всю свою мощь, высветив тропы и ручьи, перевалы и долины, снежную шапку Будачихи, у подножия которой рассыпала свои домишки небольшая деревушка Елиновка, где Пунцаг и Чочуш, прикрыв белые одежды бурханов алтайскими шубами, покупали за мятые бумажные рубли, тройки и пятерки Дельмека хлеб, овощи, сыр, иногда мясо. Но теперь эти рубли кончились, а золотые монеты со знаком идама показывать было опасно — русская полиция уже дала распоряжение арестовывать всех, кто предъявит купцам необычные золотые монеты. Об этом им сказал один пастух, с которым они хотели расплатиться за ночлег золотой монетой.
— Пора ехать? — спросил Дельмек, поймав быстрый взгляд Пунцага.
— Да. Летняя ночь коротка, а дорога у нас длинная…
На рассвете расступились горы. Вправо уходил Бащелакский хребет, влево — Тигерецкий. Пунцаг задержал размеренный ход коня:
— Надо проститься с Алтаем. Теперь мы уже не скоро увидим его.
— Бухтарма, куда мы уходим, тоже — Алтай! — буркнул Дельмек.
Он ударил кресалом, рассыпав веер искр, прикурил от трута погасшую трубку и, сделав глубокую затяжку, окутал себя сизым табачным дымом, хорошо различимым даже в лунном полумраке.
— Обо надо бы сложить! — услышал его хрипловатый голос Пунцаг, не сводивший глаз с раскаленного солнцем неба, начинающего уже зажигать вершины гор кострами наступающего дня. — Ту-Эези будет к нам добрым и охотно пропустит обратно.
— Сложим, когда вернемся! Мы уходим из гор, а не входим в них!
Дельмек кивнул и, развернув коня, малой рысью стал догонять ушедшего вперед Чочуша. Пунцаг спешился, нащупал камень на тропе, поднял его и, поцеловав, положил за пазуху, ближе к сердцу. Лучше унести часть вновь обретенной родины с собой, чем зыбкую память о ней…