Белый Бурхан

Андреев Геннадий

— Хорошо, доромба. Я продам тебе дзи за триста рупий. Но сейчас мне нужны травы. Тебе есть кого послать за ними?

— Нет, но я обернусь быстро!

— Хорошо, я буду тебя ждать. Назови мне цены товара, и я…

Но старик уже семенил далеко от Бабыя, а скоро и совсем потерялся в базарной толпе.

Старик-торговец ходил очень долго, и Бабый опоздал. У домика девушки он увидел большую толпу, и это вначале его удивило — несколько дней к ее дверям никто не подходил, а стоило только возле них остановиться случайному путнику, как любопытство

взяло верх над предрассудками.

— Он! — заверещал какой-то мальчишка, тыкая в Бабыя пальцем. — Он подъезжал, он заходил, он и убил ее!

И тотчас отлетел в сторону от подзатыльника, подвешенного крикуну молодым угрюмым парнем:

— Не видишь, щенок, что он — лама!

И, прижав руку к сердцу, склонился перед Бабыем.

— Что случилось? — спросил тот, уже догадываясь об ответе и проклинав в душе себя и старика, с которым связался.

— Лхагва умерла. Она должна была умереть после того, что с ней сделали эти подлые и грязные цирики!

— Лхагва? — переспросил Бабый. — Но и сегодня — среда! Значит, она умерла в тот день, в который родилась и в честь которого носила свое имя?

— Помолись за нее, лама, — понурил парень голову. — Она была хорошая девушка… А к небесам мы ее проводим сами.

Так вот почему к ней никто не заходил! Ее соседи просто боялись цириков, которые могли вернуться сюда в любое время.

— За что они ее? — спросил Бабый.

— В тот вечер не она одна попала в беду, — вздохнул парень. — Мою сестру тоже нашли мертвой. Они даже отрезали ей голову и груди, распороли живот…

— Как ее звали?

— Олзийбат.

— Может, ты знаешь имена и других пострадавших девушек? Назови мне их всех!

Парень кивнул, но тут же обернулся на шум, прокатившийся по толпе, пробормотал слова извинения и поспешно отошел от ламы, замешавшись среди людей.

— Цирики! Цирики идут! — закричал мальчишка, минуту назад награжденный подзатыльником. — Те же самые, что и три дня назад здесь были и ловили девчонок!

Бабый поднял голову: на дороге серо-зеленой лентой в клубах коричневой пыли колыхалась толпа вооруженных всадников, горланящих непристойную песню.

Толпа, окружившая домик умершей девушки, заметно поредела, теперь у его облупившихся стен и распахнутой настежь двери боязливо жались несколько старух и мальчишек — одни не успели уйти, а другие остались, пригвожденные любопытством. Бабый тронул коня и поехал навстречу солдатам.

Он и сам не осознавал, что делает, и не знал, что будет говорить солдатам, которых не останавливали ни кровь, ни слезы, ни визги страха, ни вопли ужаса. Но он не мог поступить иначе — он обязан был сказать этим вооруженным людям, что их оружие получило благословение неба для борьбы с врагами, а не с собственным народом — братьями, сестрами, отцами и матерями; что их грязные поступки будут осуждены небом и прокляты людьми; что рано или поздно, но их всех ждет наказание за невинную кровь и за бездумно погашенные жизни…

Заметив красношапочного всадника, командир цириков подал короткую команду и, подъехав к Бабыю, спросил:

— Откуда и куда держишь путь, лама?

— В дацан «Эрдэнэ-дзу», дарга.

— Хм!.. Но он — в другой стороне!

— Я хотел поговорить с вашими солдатами, дарга. А потом продолжить свой путь… Я узнал, дарга, о большом несчастье, случившемся здесь три дня назад…

Запас храбрости у Бабыя уже иссяк, и слова, которые он хотел сказать этим вооруженным людям, сама профессия которых убивать, ушли неведомо куда и не оставили себе замены.

— Что же ты замолчал, посланец неба? Говори, мы все тебя слушаем и готовы распустить сопли!

Солдаты сдержанно засмеялись, оценив слова своего командира как остроумную издевку над ламой в красной шапке. Они чаще видели желтых и коричневых лам и потому верили больше им.

— Ваши солдаты, дарга, достойны только осуждения. Они — насильники и убийцы. В новой жизни они станут пауками и крысами. Там, — он показал в сторону домика Лхагвы, — только что умерла девушка, истерзанная и опозоренная вашими солдатами. Она умерла от стыда, и этот ее стыд падет гневом неба на их головы!

По лицу командира цириков прошла гримаса:

— Заткни свою святую пасть, пока это не сделали мои баторы! Шепчи свои молитвы старухам! Прочь с дороги!

Бабый понял угрозу, но не поверил в ее обыденность — ламы были неприкасаемы, хотя драки между ними и случались.

— Я хотел бы, дарга…

Но тот, сверкнув медными куяками, нашитыми прямо на куртку, подал знак солдатам. Те стащили Бабыя с коня, бросили на дорогу и начали пинать ногами. Бабый не сопротивлялся, не стонал и не охал. Он знал, что каждый, кто унижает, грабит или другими какими способами наказывает лам, делает им добро, освобождая от желаний. Но на этот раз ему было совсем нерадостно от такого очищения, а больно и стыдно.

— Отставить! Он все-таки лама!

Солдаты отошли от скрюченного тела и теперь испуганно и смущенно смотрели друг на друга: лам бить им еще не приходилось.

— По коням! Стать в строй!

Потом командир подъехал к Бабыю, нагнулся с седла, спросил, не скрывая злости:

— Ты все еще убежден, что мои баторы достойны твоего глупого проклятия, лама?

— Пусть их судит небо. И вас, дарга, тоже.

— Не лезь в земные дела, лама! Это может для тебя плохо кончиться! И твое небо не заступится не только за тебя, но и за твоего далай-ламу!

Бабый не отозвался.

— Что делать с его конем, дарга? — спросил кто-то из цириков.

— Все ламы ходят пешком. Зачем конь пешему?

Да, житейская наука всегда дается тяжелее науки духовной…

Избитый и оскорбленный, Бабый не мог, да теперь и не хотел исполнить то, о чем его слезно просили соседи Лхагвы, поднявшие его с земли и отряхнувшие его одежды от пыли.

— Пригласите другого ламу! — Он достал мешочек с монетами, протянул уже знакомому парню. — Здесь — деньги…