Белый Бурхан
Шрифт:
Чем ближе караван подходил к Цайдаму, тем больше непонятного творилось вокруг. Уже с вечера начались туманы, ломающие не только дальний горизонт, но искажающие до неузнаваемости близкие предметы. А к полуночи заплясали звезды на небе, следом за ними закачалась, а потом стала падать и снова взмывать кверху стареющая луна. Пламя костра, за которым сидел Пунцаг с ховраками, ни с того ни с сего все время меняло окраску от белого до темно-красного, а виски начинала стискивать тяжесть, от которой невозможно было избавиться никакими воздействиями на чувствительные точки ушей и шеи, показанные ему в свое время Жавьяном… До утра Пунцаг не мог уснуть, а когда взошедшее солнце неожиданно раздвоилось,
— Что тебе, баньди? — спросил тот равнодушно, прижимая кончиками пальцев подрагивающие синие жилки на висках.
Пунцаг молча показал на солнечный столб.
— Это бывает часто при подходе к Цайдаму. Не пугайся.
— У меня болит голова.
— У меня она болит тоже. И у всех, кто в караване… Цайдам есть Цайдам… Завтра увидишь его.
Белоснежное искрящееся плоскогорье. Но то, чем оно выстлано, совсем не снег. Это — соль. Безжалостная и въедливая. Только плотная повязка на лице может на какое-то время выручить. Но через эту повязку уже через минуту-другую невозможно дышать, а когда снимешь ее и сожмешь в руке, из ткани потечет горько-соленая рапа. Вторично надевать повязку бессмысленно: она быстро высыхает и становится ломкой, а главное — совершенно не пропускает воздух…
— Зажечь костры! — подал команду кто-то из караванщиков.
Хворостом и сухой травой грузили верблюдов еще вчера утром. Но намного ли хватит этого топлива, когда пойдут низинами? И не станет ли их караван новой свалкой костей, какие они уже видели на своем пути? Днем здесь жарко, а ночью падает такой мороз, что не гнутся пальцы…
Вчера на закате столб солнца расплющился и превратился в красный блин, который лег кровавой скобкой и долго не падал за линию горизонта, чтобы уступить место звездам и луне. Ночь была стылой, а утром вместо солнца на востоке вспухла подушка, похожая на каплю расплавленного олова. А сейчас солнце блестело совсем холодно, как серебряная — монета в чужих руках. И, конечно, оно не могло согреть эту землю, похожую на саван. Да и нет ее, твердой земли! Есть только соляной покров, в котором копыта животных пробили дыры. Там, под солью, черная, густая и едкая жижа. Корочка покрывающей ее соли не так прочна, как хотелось бы, и легко протыкается копытом. Еще хуже, если копыто животного попадет в старую дыру — хрустнет кость, брызнет рапа, смешиваясь с алой кровью, и яд соли отравит в считанные мгновения. Спасти ни коня, ни верблюда, ни осла уже невозможно. Да и человеку не поздоровится, попади он в такую западню!
Люди спешились и вели караван в поводу, старательно и аккуратно обходя черные дыры на белом. Но их слишком много — караваны этой дорогой идут часто, и соль не успевает заклеивать раны в своем панцире. Соляная корка местами почти не держит человеческий вес гнется под ногами, выдавливая зловещую рапу наружу. Она разъедает соляной покров еще и сверху, не успевая застыть причудливыми натеками. Но люди и животные спешат — задерживаться нельзя ни на мгновенье, любая остановка или задержка губительны. Лишь там, где пустыня выгибается вверх и сверкает на солнце гранями седых камней, можно передохнуть…
Страшная часть пути! И как бы ни пугали ужасами «суры» — болезни перевалов, Цайдам намного коварнее и злее…
Уже к полудню потеряли почти всех коней и пять верблюдов. Груз с них не стали снимать, не стали и пристреливать погибающих животных — не до них. Солнце становилось румяным, как яблоко, и только перевалив на вторую половину неба, снова начало бледнеть. Снизу, из степи, потянуло жарким ветром. Люди на ходу снимали с себя все и шли почти голыми. Блестела соль на спинах, разъедая царапины и потертости, залепляла глаза и уши, нарастала коркой на губах. Один за другим стали падать люди. Их поднимали, вели за собой, но они снова падали, обессиленные…
К вечеру стали попадаться камни с жухлыми клочками травы. Потом камни, по которым уже можно было переступать, не боясь угодить в дыру с рапой. На траву жадно накинулись верблюды и даже ударов погонщиков не чувствовали. Да и сами люди готовы были есть эту горькую и, по-видимому, ядовитую для всех желудков траву!
Неожиданно повалил снег, похожий на соль. Он даже на вкус казался соленым. Потом заблистали белые молнии, не издавая грома. Погонщики и ховраки повеселели:
— Кто-то здесь новичок и потому особенно грешен перед духом Ло! Надо принести его в жертву!
И все с хитринкой поглядывали на молодого ламу.
Показались первые палатки тибетского сторожевого поста. По перевалу разгуливали грязные люди в истерзанных шубах, покрикивая на Поднимающийся им навстречу караван:
— В один ряд! В один ряд!
Добившись относительного порядка, затребовали караван-бажи к себе. Жамц о чем-то долго говорил со стражниками, потом вернулся к каравану.
— Придется сдать все оружие! Уже и в Нагчу нельзя входить с тем, что убивает!
Горка оружия показалась стражникам подозрительно малой, и они сами начали обыскивать караванщиков и ховраков, плотоядно поглядывая на тюки. Но Жамц их успокоил:
— У нас не торговый караван, мы везем в Лхасу священный груз!
Стражники посоветовались между собой и объявили, что караван не пойдет дальше, пока не будет получено разрешение генерала-дибу пограничной стражи.
Жамц отозвал в сторону доньера стражников, протянул ему горсть разнокалиберных монет, но тот только засмеялся и вынул из кармана длинные радужные полосы бумаги с черными китайскими знаками и красными печатями.
— Сейчас в Тибете ценятся только эти деньги. [73]
73
С конца XVII в. экономическое и политическое влияние Тибета на окружающие государства приходило в упадок. С начала XVIII в. Тибет попадает в зависимость от Цинской империи, а уже с середины XIX в. возрастает угроза потери независимости (хотя и в остатках) с юга — усиливается английская экспансия.
— Бумага? — удивился Жамц. — Какие же это деньги?!
— Тогда, караван-бажи, плати золотом… Можно серебряными линами… Китайские монеты с шестью и семью знаками мы не берем!
Жамц заколебался — ни с золотом, ни с серебром ему расставаться не хотелось. Тем более, что перед такой оплатой не устоит и сам диба! Но тибетские лины у него были, совсем недавно они имели хождение наряду с китайскими монетами.
— Разве деньги императора — уже не деньги? — спросил Жамц насмешливо. Тогда я буду ждать дибу.
Но доньер уже почувствовал поживу и поспешно согласился на китайские монеты. Потом стражники делили деньги по каким-то своим правилам и потому остались обиженные, которые сразу же устроили драку, расквасив носы и наставив синяков под глазами друг другу. Наблюдая за их потасовкой, Пунцаг шепнул Цулунбату, оказавшемуся рядом: «Не кажется ли тебе, что эти стражники ничуть не лучше голаков?» Хранитель ширетуя кивнул: «И голаки, и стражники одинаковы!»
Закончив драку, стражники разрешили каравану следовать дальше и даже вернули кое-что из оружия. Пунцаг, принимая наганы, сразу заметил, что они не его и далеко не все патроны подходили по калибру, но спорить и жаловаться не стал…