Белый Бурхан
Шрифт:
– Значит, в царство божие хотели на конях въехать, а не пешком прийти к престолу господню?
– зло и с ненавистью спросил поп.
– Себе - облегчение для греха, а господу труд тяжкий - разбирать оные? Срамцы! Нечестивцы!
– Он пошел к выходу, снова зачерпнув домотканые половики ногами.
– Анафема вам! Горите в срубах!
Едва за священником закрылась дверь, как Панфил пластом рухнул на пол, заколотил лбом в гулкие доски, обливаясь слезами:
– Прав был Капсим! В отступ надо было идти, в новину убегать! В
Пришел Капсим, бухнулся рядом - в азяме с веревкой и шапке, завыл на высокой ноте:
– Помилуй, Спасе, проклятущих жадин мирских! Прими мою молитву души, не отринь ее!
Жена Панфила, побледнев, упала следом, еще на пороге:
– Избей, Спасе, каменьями блудницу вавилонскую!
В этот день было удивительно безоблачное небо. И мороз тоже был удивительным: на термометре доктора, поставленном за окном с двойными рамами, он опустился ниже тридцати градусов. Для гор это не редкость, а вот в долинах за последние пять лет такого еще не случалось.
Накануне была оказия, и Федор Васильевич получил шесть хороших писем и восемь пакетов денег. Суммы, правда, были небольшими, но разве суть в самих рублях?
"Прочитал вашу публикацию в газете. Я - человек небогатый и многим Вам не смогу помочь...". "Простите, что нищ. Но я возгорелся вашей статьей и решил, что на возрождение умирающего края...". "Вы - герой! Я бы не решилась столь долго и столь тщетно вершить Ваш подвиг. Посылаю все, что могу..."
– Как Христу пишут!
– Гладышев снял пенсне и смахнул мизинцем влагу в уголках глаз.
– Нет, святой отец, вы ошиблись! Не милостью господней и не снисходительностью вашего епархиального начальства будет возрожден к жизни сей народ...
Он распечатал пакеты с деньгами, пересчитал полученные суммы. Мало, конечно. Меньше, чем ожидал. Но начинать можно и с таких грошей: купить лес в конторе Булаваса*, нанять плотников...
* Управляющий имением царствующего дома на Алтае.
– Галя!
– позвал он жену.
– Ты почитай, что мне пишут! Это же счастье... Нет, мы не прозябаем здесь, как это кому-то кажется! Мы здесь живем и работаем! Да-с! Работаем и живем!
Для Федора Васильевича этот обычный день оказался праздником. Что там рождество! Что там елка, огни и вино!
Он схватил жену, закружил ее по кабинету, топая ногами так, что пенсне на его носу прыгало, грозя соскользнуть, грянуться об пол и разбиться вдребезги.
– Ты как ребенок!
– смутилась Галина Петровна, выбираясь из объятий мужа и показывая глазами на порог, где стоял смущенный и растерянный Дельмек.
– Будет у нас больница! Будет, Дельмек! Давай, веселись вместе с нами! Ой-ля, гоп-гоп!..
– Времени нет, дрова рубить надо! Дельмек прошел к столу, выгреб из кармана горсть серебра, высыпал прямо на бумаги и письма доктора.
– Что это?
– нахмурился Федор Васильевич.
– Деньги на больницу. Я немного собрал в аилах. Больше нету ни у кого, последнее отдали...
– Постоял, переминаясь с ноги на ногу, потом забрался куда-то под шубу, выгреб еще несколько золотых и серебряных монет, прибавил к общей кучке.
– А это - моя доля... На трудный день берег! Возьми, пожалуйста... Пусть будет у алтайцев своя больница.
Федор Васильевич сделал шаг к столу, положил ладони на плечи парня, осторожно сжал:
– Спасибо, Дельмек, за помощь...
Нога в ногу. Сапог в сапог.
По топтаному снегу шел Капсим к своей проруби... Старые книги говорили, что все великие крестители изнуряли себя голодом, хладом и жутью жизни. Он малый креститель. И сейчас остался совсем один: за все труды общинники расплатились с ним только новой шубой, сапогами, горстью медных денег и двумя мешками крупы на кашу. А Панфил, став краснобаем и исступленно верующим, чуть не всю братию из нетовских толков увел к попу. И те ушли, испугавшись не столько грядущих казней, сколько нынешних бед, могущих грянуть на их дворы в любое мгновенье...
Но - свят крест горе вознесенный!
Свят крест, приложенный к иссохшим устам. Но - не поповский, а спасов, что сияет в окне на восходе!
Прорубь почти занесло. И новый лед, наверное, уже не продавить ногой, а пешни у Капсима нет. Да и зачем ему испоганенная безверием Иордань?
Его сделали уставщиком общины.
На один день.
Потом все рухнуло... Нет больше общины, нет устава, ничего нет! Потому и лик Спаса поутру был виден в сумраке. Потому и он обмирщен супостатами...
Все попрано и изгажено никонианским срамником - и святость дедовской истины и благословенность корабля, ушедших в схорон и схиму...
О, господи!
Капсим - нищ. Был и остался. Но душа его - богата!
Кто-то опустился рядом, тяжко вздохнул.
Капсим поднял голову:
– Аким? Ты зачем пришел к проруби, Аким?
Ни звука в ответ.
Капсим всмотрелся: стынут слезы на глазах у мужика, трясутся губы от обиды, холодно и зло выпуская слова:
– Жена Дуська ушла. К Софрону, крестнику моему...
Капсим снова опустил голову, глядя в застывшую Иордань. Плохо топил Аким Софрона в ней! Надо было совсем
утопить блуда!
– Ладно, Аким! Мы-то с тобой - тверды в вере!
– Тверды, Капсим...
Успокоил нищий нищего - посох передал... Да-а... Как жить-то до весны, чем? Ведь жить-то надо наперекор всему!
– Можа, в Беловодию уйдем с тобой? В Синегорию, тово?
Хмыкнул Капсим, вспомнив глупые свои берестяные писанки, которые сам сжег на загнете печи. Всколыхнулся было душой от смеха, да только слезы обиды и горечи закипели на глазах... Малое дитя, чему верил-то столь истово? Зачем?