Белый Бурхан
Шрифт:
* Имеется в виду реформа 1897 года, проведенная С. Ю. Витте
– В купцы-чуйцы тебе надо идти, Яшканчи! Какой ты пастух?
Решили сделать покупки для дома, но это оказалось еще труднее, чем выгодно продать что-либо! Все нужно для семей, а денег и на половину не хватало. Сабалдай измаялся, загибая пальцы один за другим сначала на правой, потом и на левой руке:
– Ситец надо? Надо. Сапоги новые надо сыновьям и снохе? Надо. Жене новый чегедек надо? Надо. Пересчет этих "надо" остановил Яшканчи:
– Лучше ружье купи. Зимой от волков будет чем отбиться. И не только от волков...
Только
– Разве у вас кони энто? У вас бараны! Вота - кони! И показывал рукой на своих рысаков, которые ростом и статью ничем не отличались от обычных монголок. Покупатели посмеивались и не спешили протянуть деньги. Неожиданно в этот гомон вмешался другой кержак:
– Ты поздно пригреб сюды, Кузеван! Все уже распродано и раскуплено!
– Не встревай, Макар! Ты свое сгреб, теперич - моя очередь!
Их мирная перебранка переросла в ссору и едва не закончилась потасовкой на потеху всей ярмарки, если бы не вмешалась крепкая русская баба, набросившаяся на Кузевана с кнутом.
Курагана они нашли возле мастера и продавца музыкальных инструментов. На кайчи было жалко смотреть - перед ним лежали шооры, комузы, домбры, свистульки всех видов, но топшуров не было. Хотя покупной инструмент, сделанный хоть и мастерскими, но чужими руками, это совсем не то, что сделал бы сам кайчи. Был бы голос-помощник, а петь его кайчи всегда научит!
На вопрос Яшканчи, заданный шепотом, мастер развел руками:
– Был топшур! Хороший топшур был, старый... Купили.
На Курагана Яшканчи смотрел виновато, но чем мог - утешал, бормоча растерянно и неопределенно:
– Ты - хороший кайчи, Кураган. Ты можешь петь свои песни и без топшура. Русские кайчи все свои песни рисуют на бумаге...
– На бумаге?
– улыбнулся Кураган сквозь слезы и помотал головой: песню нельзя нарисовать! Песня, как птица, должна лететь...
Шла пурга. Это Яшканчи определил по замершим вдруг деревьям, их внезапно опустившимся сучьям. Медленно ползущий по земле страх начал закрадываться в душу. Пурга - это всегда плохо. Сильный ветер, мороз и снег, летящий не клочьями, а охапками в два мужских кулака, легко сбивает с ног не только путника, но и всадника.
– Что делать?
– спросил Яшканчи у облепленного снегом Сабалдая, подъехавшего к нему.
– Замерзнем! Где Кураган?
– Тут был... Пещеру надо искать, Яшканчи. Дыру в горе.
– Ничего не видно, где ее искать?
Яшканчи спешился, повел коня в поводу, проверяя расщелины одну за другой. И хотя их было много, ни одна из них не могла надежно укрыть не только трех коней, но и одного человека... Может, за выступом какой скалы укрыться и разжечь костер? Бесполезно: сильный ветер раскидает головни и устроит зимний лесной пожар, если вообще даст заняться первому пламени на бересте!
Теперь и Сабалдай отстал. Курагана искать поехал?
Настоящая пурга всегда начинается внезапно: упадет тяжелым ветровым пластом вниз, придавленная морозом, ослепив и оглушив белыми вихрями и свистом, закладывающим уши. И сейчас так - сразу померкло все, ветер стих неожиданно, как и поднялся, началась спокойная, убаюкивающая, страшная в своей монотонности круговерть: будто кто-то метет и метет большим помелом, выметая мусор из большого аила.
Яшканчи стало жарко, и он понял, что замерзает. Окостеневшее лицо и негнущиеся даже в локтях и коленях руки и ноги сделали его беспомощным, почти неживым, хотя сердце стучало, а глаза застилали слезы, сразу же намерзающие на ресницах и щеках...
"Нет-нет!
– содрогнулся он.
– Только не здесь... Только не сейчас... Ведь Кайонок еще такой маленький... О, Кудай! Помоги мне!"
И тотчас произошло чудо - скалы разошлись, образовав широкую щель, в глубине которой оранжевым лохматым пятном метался в вихрях снега жаркий и спасительный костер, вокруг которого топтались люди.
Яшканчи на негнущихся ногах направился на огонь, упал, споткнувшись о камень. Сильные руки подхватили его, поставили, подтащили к огню...
– Ну, счастлив твой бог, Яшканчи!
– покрутил головой Доможак, разгибая его ледяные пальцы, чтобы втиснуть в них стеклянный граненый стакан с белой жидкостью на самом дне.
– Хорошо хранят тебя, пастух, духи гор!
Подъехали Сабалдай с Кураганом, превратившиеся за эти полторы или две версты в сосульки: у старика отвис и побурел нос, а борода стала похожей на ком снега; парень непрерывно хватался за лицо, уши, нос, дрыгал ногами, будто хотел с них сбросить что-то тяжелое и липкое...
– Обморозились? У меня есть жир, - сказал Хертек,- мы им часто пользуемся в наших горах... |
– Жир не поможет, - буркнул Доможак, - помогут только огонь и кабак-арака!..
За обломками скал царствовала непогода, а здесь было тепло и тихо. Уютно посапывал чайник, готовый закипеть. Дымили трубки в зубах. После выпитой кабак-араки у всех на душе было спокойно и печально.
– Спел бы ты нам, кайчи!
– попросил Доможак.
– Душа плачет по семье...
– Топшура нет, - хрипло обронил Сабалдай, - сгорел топшур. А новый мы купить не успели, кто-то нас опередил...
Доможак усмехнулся и протянул сверток:
– На, кайчи, возьми. Дарю тебе его на память.
Кураган схватил подарок, из глаз его брызнули слезы, которые он поспешно смахнул рукавом шубы.
– Спасибо, дядя Домоке!
– прошептал он.
– Лучшая благодарность - песня! Пой, кайчи! Кураган положил ладонь на струны, сгорбился, как старик, упал головой на грудь. Сидел долго, не двигаясь. Потом выпрямился, зорко глянул куда-то вдаль...
Я пощупал смерть своими руками.
Она - холодна, постыла и не имеет лица.
Но я не боюсь ее, глупую,
Не она дает мне жизнь, хотя и отнимает ее...
Люди слушали и не верили, что у топшура всего две струны: они рычали, плакали, заливались смехом, стонали и кричали от боли и ужаса, тоски и надежды...
Мои черные, серые, красные горы
Видели все, что могут увидеть глаза.
Но они никогда не обливались слезами
И не видели слез на наших глазах...