Белый царь – Иван Грозный. Книга 2
Шрифт:
Лекарь поднялся, перекрестился и сказал:
– Преставилась раба Божия Елена.
Наступившую было тишину разорвал отчаянный детский крик:
– Мама!
Иван вырвался из объятий Дмитрия, упал на тело матери, забился в истерике. Овчина-Телепнев, бледный как снег, стоял рядом, не в силах что-либо сделать. Аграфене удалось оторвать Ивана от тела матери. Дмитрий провел его в коридор, потом в детскую. А из опочивальни великой княгини доносились вопли.
Собрались и ближние бояре, бывшие в то время в Кремле. Они просто стояли и смотрели на тело покойницы.
Шуйские были тут же, но
Великую княгиню в этот же день без пышности похоронили в Вознесенском девичьем монастыре. Так закончилось недолгое правление Елены Глинской. Сбылось пророчество ее покойного мужа.
Во дворе ненадолго воцарилось глубокое затишье. Оно предвещало великую бурю, способную смести все на своем пути.
Глава 7. Вражда и корысть
Черней виденье с каждым годом,
И все безрадостнее явь…
Как тяжело дорогу бродом
Искать, где кинулся бы вплавь!..
А жизнь, столь полная терзанья,
Так коротка, так коротка…
И вот последнее признанье
Срываю с кровью с языка!
Едино воспомяну: нам бо во юности детства играюще, а князь Иван Васильевич Шуйской седит на лавке, локтем опершися, о отца нашего о постелю ногу положив; к нам же не приклоняся не токмо родительски, но еже властелински, яко рабское же, ниже начало обретеся. И таковая гордыня кто может понести?
Прошло шесть дней после смерти и скорых похорон Елены Глинской. Поздним дождливым вечером 9 апреля 1538 года от Рождества Христова князь Иван Федорович Овчина-Телепнев-Оболенский задумчиво сидел на лавке в той самой палате, где еще совсем недавно вместе с правительницей строил далеко идущие радужные планы на будущее. Они рухнули в одночасье, когда пришла неожиданная и страшная кончина Елены. Тогда за окном светило яркое весеннее солнце, сейчас же шел мелкий, нудный, совсем не весенний дождь.
Где-то за Москвой полыхали зарницы. Протяженным эхом, как вспененные волны беспокойной реки, докатывали до дворца далекие раскаты грома. К столице русского государства приближалась гроза. Но она не страшна. Накроет город и уйдет дальше, прочь.
Гроза же, что нависла над Овчиной, куда страшнее. Она не уйдет. От нее не спрятаться за крепкими стенами Кремля. Тягостно и боязно было на душе Овчины. Мелкой дрожью тряслись пальцы, унизанные дорогими перстнями, нервно дергалась щека.
Тишина во дворце хуже грома. Она мерзкой гадюкой заползает под рубаху, обжигает смертельным холодом холеное тело, заставляет его трепетать. Овчина поежился, отвернулся от окна. Горестные мысли давили тяжелым камнем, и не было от них спасения.
Дверь скрипнула. Овчина невольно вздрогнул, резко обернулся. Сердце забилось у горла. Но на входе он увидел мамку Ивана, свою сестру Аграфену Челяднину, облаченную в траурное одеяние.
– Ты! Наконец-то! Чего так долго была в опочивальне государя?
Челяднина посмотрела на Овчину.
– А что это на тебе лица нет, братец?
– От кого, Аграфена? Во дворце даже стражи не слыхать. А печалюсь известно почему.
– Известно, Иван. Да поздно печалиться-то. Слыхала я, что Василий Шуйский теперь опекун Ивана, значит, правитель.
– Эка новость! Того и следовало ждать.
– Вот и дождались. Как быстро Шуйские власть к рукам прибрали! Василий и Иван теперь во главе совета. Они приказали освободить из темницы Ивана Бельского и Андрея Шуйского.
– Бельского? – удивился Овчина.
Аграфена присела на скамью.
– Да, Иван, Бельского.
– Но это же ослабит положение Шуйских. Бельские сами не прочь властвовать.
– Я в этих делах не разбираюсь, что знаю, то и говорю.
Овчина-Телепнев задумался и сказал:
– Елену отравили, в этом нет никакого сомнения. Кто мог решиться посягнуть на жизнь правительницы? Шуйские! Но им мешал Дмитрий Бельский. О братьях Елены речи нет, те слабы. Значит, Шуйские переманили на свою сторону Дмитрия Бельского. А чем они могли привлечь его? Обещанием освободить брата, возвратить имущество, утерянное во время опалы. Оттого заговор и удался. Глинскую обрекли на смерть Шуйские и Бельские.
– Нам теперь не о заговорах против Елены, а о себе думать надо. Неужели ты считаешь, что Шуйские простят тебе то унижение, которому ты подвергал их? Нет, Иван, не надейся. Я говорила тебе, остепенись, не дави на бояр, не показывай своей близости с Еленой. Нет, ты все по-своему делал. Возомнил о себе слишком много! Думал, что и без Елены сможешь власть удержать. Ну и как? Удержал? Где сейчас ты, а где Шуйские да Бельские? И не говори, что любил Елену, оттого и вершил безрассудство. Ты, кроме себя, никого не любишь.
– Аграфена!.. – повысил голос Овчина.
– Что? – огрызнулась Челяднина. – Или я неправду говорю? Ты не на совете и не в думе, тут врать не след. Со мной ты весь такой, какой уж есть. Лучше вспомни, о чем не раз говорили, да только впустую.
– Я не понимаю тебя.
– Не понимаешь? Разве я не советовала тебе, чтобы ты отговорил правительницу от крайних мер против Бельских и Андрея Шуйского? Советовала! А встать на защиту Михаила Глинского не просила? Не твердила, что негоже ставить себя выше других? Послушался бы, сейчас не трясся бы от страха. Ты был бы наравне и с Шуйскими, и с Бельскими, и с Глинскими. Те скоро все одно перегрызутся меж собой. Вот после этого ты и стал бы первым при юном Иване, которого сумел расположить к себе. Но ты решил все сам. Потому и остался один в окружении стаи голодных волков, уже раскрывших пасти, чтобы сожрать тебя. Заодно и меня. Вот цена твоему высокомерию и самонадеянности. Ты один, и Иван тебе не защитник.
– Замолчи! – вскричал Овчина. – Что ты можешь, старая баба, понимать в государственных делах? Против Ивана никто не посмеет пойти, даже если он и ребенок. В думе и в опекунском совете остались бояре, которые не позволят Шуйским творить произвол. Не каркай, старая!
Челяднина усмехнулась.
– В совете да в думе за тебя вступятся? Как бы не так! Воистину, творящему зло – зло и вернется. Больше мне не о чем говорить с тобой.
– Ну так и ступай прочь! – нервно крикнул Овчина.