Белый шиповник. Сборник повестей
Шрифт:
Стою я перед строем, как пугало, и думаю: “Зачем я в этот лагерь согласился ехать? Жил бы себе дома! Это всё мама: “В лагере воздух, ты загоришь, окрепнешь…” А бабушка говорит: “Там питание”. Но я не из-за питания поехал. У нас комната маленькая. Маме чертёжный станок поставить негде. А у неё в этом году диплом! Если же я в лагерь поеду, то можно мою кровать вынести, и тогда чертить будет свободнее… Вот поэтому я и согласился, а не потому, что питание.
Я стою перед строем. Ирка стихи читает про счастливое детство. По моей сандалии муравей бежит. Я стою наказанный, а он
Глава вторая
ПОДУШЕЧНЫЙ ЧЕЛОВЕК И КРЕЙСЕР “ВАРЯГ”
Горнист заиграл. Отряды один за другим пошли к своим палатам. Я не заметил, как исчез Серёга. Но мне никто не говорил, что меня простили, и я остался один на усыпанной жёлтым носком площадке. Флаг хлопал над моей головой.
Меня никогда не наказывали и даже ругали очень редко. Можно сказать, вообще не ругали. Нужно, чтобы человек понял, что он поступил плохо. Но для этого совсем необязательно ругать и в угол ставить. Я, например, сразу по маминому лицу вижу, если что не так. Она только посмотрит на меня - и всё!
Серёгу Кирьянова отец ремнём порет, так он боится. Как на него отец строго посмотрит, так он сразу вопить начинает:
– Папочка, миленький, я больше не буду…
А я не боюсь. Мне жалко маму.
Один раз я заигрался с ребятами на соседней улице до темноты, а когда пришёл домой, то мама с бабушкой сидели в комнате, и свет не горел. Я включил, и мне так стало нехорошо. Я бегал, про них совсем забыл, а они тут в темноте сидят и ждут меня.
Когда мне плохо, лучше всего помогает Подушечный Человек. Мне его бабушка сделала, когда я совсем маленький был. Тогда шла война и никаких игрушек не было. Бабушка взяла мою подушку и пришила к ней ручки и ножки, и вышила лицо нитками. Получился Подушечный Человек. Я пока в первый класс не пошёл, без него заснуть не мог.
Я его очень берег. Когда начиналась бомбёжка - первым делом хватал его и бежал на Савинский бугор за домом, там у нас была щель вырыта. И сидел там с Подушечным Человеком в обнимку.
Однажды Ирина-Мальвина пришла ко мне поиграть (она же со мной в одном доме живёт и в нашем первом “а” учится), увидела Подушечного Человека и спрашивает:
– Это что?
Я говорю:
– Не что, а кто.
– А как его зовут?
Я даже удивился:
– Как это - как зовут?
Разве у моего Подушечного Человека может быть имя, что он, кукла, что ли? В куклы только девчонки играют.
Я люблю вечером обхватить его руками, сесть на подоконник и сидеть тихонечко - смотреть на звёзды.
Один раз мама спрашивает:
– Ёжик, что ты притих? Поиграл бы…
– Не трогай его, - бабушка говорит.
– Он и так играет.
– Погладила меня по голове и добавила: - Он растёт.
Я вспомнил бабушку, маму. Подушечного Человека - и мне стало еще грустнее. И слёзы закапали ещё быстрей. Я их вытираю, а они снова на щеках появляются… Я, конечно, виноват, что над Ириной-Мальвиной смеяться стал, но ведь Кирьянов первый драться полез, я его не трогал…
Вдруг мне на макушку легла ладонь. Большая. Горячая. Оглянулся - тётя Паша, наша повариха, стоит.
– Ты это тут чего?
– спрашивает.
– Ой, да и слёзы! А ну пойдём со мной!
– Как же, - говорю, - я пойду? И же наказанный!
– Я с тебя наказание снимаю.
– Но меня же пионервожатая наказала.
– А кто, по-твоему, главнее?
– спрашивает тётя Паша.
– Если она забудет горнисту приказать, так он и сам в дудку прогудит. А ежели я обед не сготовлю? Чего будет? А? Ну пойдём, пойдём, а то обрыдался весь.
Мы прошли через лагерь, мимо длинной столовой, где девочки из второго отряда расставляли на столах тарелки, обошли кухню, откуда пахло замечательными капустными щами. За кухней был маленький дворик, стоял стол. И под навесом пыхтел титан. За столом сидел дяденька в тельняшке и пил чай.
– Вот, - сказала тётя Паша, подтолкнув меня своим огромным животом к столу.
– Вот компанию тебе, Толя, привела. Штрафник. Из наказанных, значит.
– Честь и место, - сказал дяденька, подвигаясь на скамейке.
– За что взыскание?
– Подрался, - ответил я с трудом, потому что слёзы стояли совсем близко.
– Ну-ну-ну… - Он погладил меня по голове.
– Не огорчайся. Это всё семечки. Не беда, что сейчас плохо, дай срок, будет ещё и хужее…
– Ну-ко, - тётя Паша ловко очистила огромным ножом и подала мне здоровенную морковку, - испробуй для аппетита.
Но морковка не лезла мне в горло. Потому что нос у меня ещё хлюпал.
Дяденька словно не замечал моего настроения.
– Вот чаю попьём и будем с тобой дрова на завтра пилить. Зовут-то тебя как?
– Боря.
– Эх, Боря, не видать бы тебе горя!
– вздохнул он.
– А меня дядя Толя. Да ты не расстраивайся… Ты мне как бы в помощь пришел, а то одному пилить не сподручно. Пила-то о двух концах. Ну, пошли. Морковку я в газетку заверну. Потом съешь, как проголодаешься.
У маленького сарайчика земля была мягкая от опилок. Дядя Толя вытаскивал из штабеля большие плахи, клал на козлы, и мы пилили. Когда я уставал, дядя Толя брал топор и с уханьем колол чурбаны на белые чистенькие полешки. Я бегал вокруг, подбирал их и укладывал в поленницу. Дрова так приятно пахли, а дядя Толя так ловко их колол, да ещё всё время приговаривал: “Берёза-берёза трещит от мороза… Осина не горит без керосина”, - что я скоро словно забыл, как стоял перед строем и плакал.
– Перекур!
Мы сели на скамеечку под деревом, где в землю была вкопана бочка с водой.
Дядя Толя свернул из газеты папироску трубочкой, а я достал из кармана морковку и стал грызть.
Над нами плыли облака, по крыше сарая прыгали воробьи, а высоко-высоко в небе переливчато свистел жаворонок.
Хоть и большая была морковка, а сгрыз я её очень быстро. Она так и брызгала соком, даже ладони у меня стали оранжевыми. Я вытер их о доски скамейки, посмотрел на облака, поболтал ногами, а дядя Толя всё молчал, всё покуривал козью ножку.