Белый ворон Одина
Шрифт:
Хленни Бримили, Рыжий Ньяль и Хаук Торопыга — все из числа старых побратимов — бесновались, как безумные. Взыгравшая жажда крови превратила их в безжалостных чудовищ. Страх на лицах жертв лишь пуще распалял их злобу. Да и остальные были не лучше… В мгновение ока тихий лагерь превратился в кровавую бойню. Даже мне с моим богатым опытом набегов стало как-то не по себе — слишком уж много здесь было отчаянных воплей женщин, предсмертных хрипов младенцев и слепой, нерассуждающей ярости.
Я увидел, как мучительно блюет Клепп Спаки над кровавым месивом, которое некогда было Задирой.
Я наблюдал, как Торкель и Финнлейт, хохоча и оскальзываясь на осенней грязи, гоняются за парой хрюшек. Что было глупо, поскольку мы пришли сюда не за скотиной. У нас с собой достаточно провизии, чтобы добраться до намеченного места.
И всех остальных я тоже видел. Тех, кто принес смерть и разрушение в это мирное место. Женщины и рабы, конечно же, умерли. Одни сразу же, другие чуть позже — когда ими попользовались. Дети и грудные младенцы умерли тоже.
В дымной, полутемной хижине трое мужчин метались в поисках трофеев. Срывая занавески и переворачивая мебель, они ругались на чем свет стоит и хлестали попадавшихся под руку траллов. Увидев меня, они тут же присмирели. Оспак, Торвир и Трост Сильфра замерли, словно мальчишки, которых застукали в кладовой с ворованными яблоками. Они даже выпустили из рук свою добычу — ею оказалась полуголая плачущая рабыня, которую они никак не могли поделить. Они беспрекословно отпустили женщину, когда я напомнил им свои наставления: прежде чем развлекаться, надо проверить, не осталось ли где вооруженных мужчин.
Финн и вовсе потерял голову — больше, чем кто-либо другой. Он мне напомнил пьяницу, которого слишком долго принуждали к воздержанию. И вот теперь, дорвавшись до кувшина с элем, он с головой нырнул в него и собирался остаться там навечно. Финн настолько увлекся, что утратил привычную осторожность. Мне даже пришлось спасать его от мальчишки-тралла, который вознамерился отомстить за свою мать. Это было глупо, поскольку мать все равно умерла: Финн сразу же перерезал ей глотку — еще до того, как швырнул на мертвого быка во дворе и начал насиловать. Мне пришлось убить мальчишку, иначе бы он всадил свой сакс в незащищенную спину Финна.
Скажем прямо, в то утро мало кому удалось сохранить самообладание и трезвый ум. Одним из них был Рунольв Заячья Губа. Он ввалился в дом, волоча за собой визжавшего и брыкавшегося пацаненка. Потерявший терпение Рунольв закатил ему такую оплеуху, что мальчишка пролетел через всю комнату и рухнул у моих ног. Я посмотрел на него и вздрогнул, словно меня неожиданно ударили.
В этом мальчишке многое казалось странным. Хотя бы его волосы… Разумные хозяева всегда коротко стригут своих траллов. Во-первых, это препятствует разведению вшей, а во-вторых, лишний раз напоминает рабам об их незавидном положении — чтоб не сильно распускались. Так-то оно так, но этот мальчишка был обритнаголо. Причем сделано это было настолько небрежно, что в результате голова ребенка покрылась сплошной коростой, лишь кое-где из нее торчали пучками грязные волосы цвета соломы. На шее у мальчишки красовался железный ошейник с кольцом, на котором просматривались вырезанные руны. Надпись разглядывать я не стал, и так ясно, что там написано: собственность Клеркона.
Остальные траллы носили на шее обычные ремешки с костяными пластинками. Оно и понятно: лагерь Клеркона расположен в таком месте, что рабам попросту некуда отсюда бежать. Однако этот мальчишка попытался. И, подозреваю, не единожды — иначе Клеркон не стал бы столь жестоко его окольцовывать. По словам Рунольва, он тоже обратил внимание на ошейник. Это показалось ему настолько странным, что он решил сразу не убивать мальчишку, а сначала привести ко мне.
— Сидел на цепи возле нужника, — пояснил Заячья Губа (чем косвенно подтвердил мои догадки).
Мало того, что посадили на цепь, как бешеного пса, так еще — для пущего унижения — и привязали возле кучи дерьма!
Пока мы разговаривали, мальчишка не отрываясь смотрел на меня. Как кошка, промелькнуло у меня в голове. Что-то мне показалось странным в его взгляде, и я внимательнее вгляделся в его перепачканную навозом и покрытую ссадинами мордашку. Вгляделся — и обмер… Глаза-то у мальчишки были разноцветные: один голубовато-зеленый, а другой карий с золотым отливом. Именно это отличие и придавало странность его взгляду.
— Клеркона здесь нет, — сообщил Оспак, не без сожаления отходя от зареванной рабыни.
Сквозь щели в плетеных стенах просачивался дневной свет. Он падал на утрамбованный земляной пол, отчего тот казался похожим на пятнистый ковер.
— Это я и сам понял, — ответил я со злостью.
Честно говоря, можно было бы и не отвечать… Но я чуть ли не с радостью воспользовался предлогом, чтобы оторваться от мальчишки с его ненормальными глазами. А злился я оттого, что понимал: мальчишка этот поймал меня в сети и напрочь перевернул душу.
Я шагнул к тому углу, где, судя по всему, располагались личные покои Клеркона. Резко откинул занавеску, огляделся…
Так, что мы здесь имеем? Белоснежная шкура песца, нарядный плащ с ярко-зеленой каймой, широкая кровать с коробчатой станиной, тоже выстланная толстыми шкурами. И все. Ни сундука, ни денег, ни Тордис…
— Я норманн, — раздался голос юного пленника.
Вот еще сюрприз! Мальчишка действительно говорил на западнонорвежском наречии. Правда, получалось это у него не очень ловко — очевидно, сказывались годы, когда он вынужден был пользоваться славянской речью. Но тем не менее я без труда узнал северный язык.
Мне пришлось снова вернуться к этим чертовым глазам. Мальчишка стоял, выпятив подбородок, и во всей его позе явственно читался вызов. Мне он напомнил Козленка — юного христианина, которого мы подобрали на Кипре во время одного из своих походов. Кстати, и возраст у них был примерно одинаковый — у здешнего норманна и Козленка той поры. Славный был парнишка… Со временем мы, конечно, перестали звать его Козленком. Теперь он Иона Асанес и, насколько мне известно, находится в обучении у одного торговца из Хольмгарда — города, который славяне предпочитают называть Новгородом.