Белый ворон Одина
Шрифт:
— Как тебя зовут, малец? — спросил он таким резким тоном, что Владимир с Добрыней удивленно оглянулись.
— Олав, господин.
— А как звали твоего отца?
Я закрыл глаза. Вот и все. Олав ни за что не назовет имени отца. Я знал это и больше ни на что не надеялся. В покоях повисла зловещая тишина.
— Его имя не Трюггви ли? — все тем же напряженным голосом спросил Сигурд, и я с удивлением увидел, как отпрянул Олав.
— А твою мать звали Астрид? — спросил Сигурд уже помягче, но мальчик снова дернулся, словно загарпуненный кит.
И тут мне разом открылась истина — точно снежный пласт на голову рухнул. Ну, конечно же, Сигурд и есть тот самый новгородский дядя, к которому пробирались Олав с матерью!
— Ты знаком с этим мальчиком, Сигурд Меченый? — спросил Добрыня.
Воевода с улыбкой кивнул. О, эта долгожданная улыбка… Нельзя сказать, чтоб она сильно скрасила лицо с серебряным носом. Но мне стало так хорошо, что я готов был расцеловать весь белый свет.
— Полагаю, он мой пропавший племянник, — сказал Сигурд. — После смерти его отца родственники опасались за жизнь мальчика, а потому отослали его ко мне. Но по дороге какие-то разбойники напали на них и захватили в плен — и Олава, и его мать, и фостри…Это произошло шесть лет назад, и с тех пор я не имел о них никаких известий.
— Это мы освободили мальчика, — поспешил я вмешаться. — А захватил его Клеркон, тот самый человек, которого убил маленький Олав. Он ужасно обращался с ребенком — бил его, мучил, посадил на цепь. Кроме того, он жестоко убил мать мальчика…
Вот теперь-то мне открылась вся история. Все, как я и предчувствовал… В последнем усилии я потянул за перепачканное кольцо и вытащил из земли великолепный блестящий меч!
Олав, сын Трюггви.
Ну да, я слышал о Трюггви… И сыну его, вроде бы, полагалось быть конунгом, поскольку матерью его являлась Астрид, дочь Эйрика Бьодаскалли из рогаландского Опростадира.
Конунг Трюггви Олавссон, правивший Виком и Вингульмерком, был внуком Харальда Прекрасноволосого из Норвегии. Настоящим конунгом его, конечно, трудно назвать, но уж могущественным ярлом — риг-ярлом — Трюггви считался по праву. Он благополучно правил на севере Норвегии, пока не пал от предательских мечей своих соотечественников. А напали на него сыновья Эйрика Кровавая Секира, которых науськала их мать Гуннхильда.
Гуннхильда… Вот уж необычная женщина! Ужасная колдунья, которая могла бы вскормить с десяток ночных волков той желчью, что носила в своей груди. Уж если она начинала скрежетать зубами от злости, то запросто могла перетереть в порошок точильный камень. По всей Норвегии выслеживала она того, кого называла «братом». И все лишь затем, чтобы пресечь его род и обеспечить будущее собственных сыновей. В то время многие верили, что Гуннхильде удалось-таки достичь поставленной цели. Потому что вскорости после смерти Трюггви сын его исчез вместе с матерью и приемным отцом по имени Торольв Вшивая Борода (точно, теперь я припоминаю: Олав тоже называл своего фостристарым Торольвом). В какой-то миг все они просто пропали, испарились из поля зрения… а потом и из памяти людей.
И вот теперь один из этой троицы — по сути, главный герой всей интриги — объявился в пахнувшем сосной приемном зале новгородской крепости. Олав стоял, вытянувшись, будто проглотил палку, упрямо вздернув подбородок, и неопределенно хмурился на человека с серебряным носом, который притязал зваться его дядей.
Я посмотрел на мальчишку новыми глазами. Догадайся кто-нибудь всадить ему нож меж лопаток, он мгновенно стал бы богатым человеком. Гуннхильда отвалила бы ему столько золота, сколько сам мальчишка не весит. И я подумал: да половина моих людей, из тех, что плавали на «Сохатом», с готовностью оказали бы подобную услугу Гуннхильде. Зато вторая половина — точно так же, ни мгновения не задумываясь — водрузила бы мальца себе на плечи и с радостными криками «хейя» понесла бы к креслу конунга.
— Но, в таком случае, мы не сможем его казнить, — упавшим голосом объявил Владимир. — Нельзя просто так убить правителя Норвегии, племянника Сигурда Меченого.
Добрыня ничего не сказал. Он молча посмотрел на Сигурда, затем на нас и снова перевел взгляд на Олава. У меня вновь немедленно свело кишки в животе. Не требовалось быть провидцем, чтоб угадать одолевавшие его мысли. Они, эти самые зловещие мысли, явственно читались на лице Добрыни — словно нацарапанные писаломна куске бересты.
Да, конечно, они не могут всадить кол в маленькую задницу Олава… Но новгородское вече просто так не угомонится. Кому-то неминуемо придется заплатить кровавую виру за убийство Клеркона.
Так оно и вышло. Князь Владимир решил начать с одной из наших рабынь и посмотреть, что из этого получится. Возможно, несговорчивые мужи из воинственного веча тем и удовольствуются?
Нас всех заставили присутствовать на казни несчастной Даники.
Пока заплечных дел мастера трудились над своим жутким колом, я смотрел туда, где стоял сам Владимир. Сегодня он выглядел настоящим князем — нарядный и величественный. На нем были парчовые штаны и шелковая рубаха, а также темно-синий кафтан с красной оторочкой и золотым шитьем понизу. Поверх кафтана Владимир надел такую же синюю свиту,расшитую золотом и скреплявшуюся у ворота рубиновой застежкой. Завершала наряд соболья шапка с серебряной тульей и массивная золотая гривна, которая свешивалась на грудь. Два незыблемых столпа, естественно, находились поблизости. И тут же, пригревшись под могучей дядюшкиной дланью, стоял юный Олав — освобожденный от всех обвинений, в уюте и безопасности.
По завершении казни Добрыня и Сигурд пошли посоветоваться с вечем. Я видел, как оба они склонили головы, прислушиваясь к важным бородатым новгородцам; видел, как треплется на студеном ветру султанчик из конского волоса на Добрынином шлеме. Переговоры затягивались, и это вселяло серьезную тревогу. Было очевидно, что смерть одной ничтожной рабыни не удовлетворила горожан. Они хотели заполучить нас всех: ровный ряд окровавленных кольев, на которых трепыхается живая плоть — вот что мнилось строгому новгородскому вечу.
Мартин часто-часто взмахивал рукой перед грудью — творил охранный жест, который, по верованиям христиан, отгоняет от них всяческое зло. Даже Финн с Квасиром, похоже, утратили обычное присутствие духа. Оба хранили гробовое молчание, когда дюжие стражники пинками подняли нас со снега и погнали обратно к подземной темнице. Побратимы словно окаменели изнутри. Что уж говорить об оставшейся рабыне… Несчастная была так напугана, что безостановочно рыдала, разбрызгивая вокруг себя слезы и сопли. Она даже идти самостоятельно не могла, пришлось Торгунне и Тордис тащить ее под руки.
Внезапно Финн издал горький смешок — и как же он был непохож на тот веселый хохот, что так удивлял наших охранников.
— Я же говорю, маленький говнюк! — пробормотал он, оглядываясь на Олава, который невозмутимо стоял рядом с дядей и смотрел нам вслед.
Очутившись в уже привычной темноте подземелья, я вновь услышал знакомый смех. Я знал, кто это смеется… вот только не мог взять в толк, отчего он так развеселился. Порой мне казалось, что Один играет мною — как свежий морской ветер толстопузым кнорром.Он упорно и безжалостно подталкивал меня в сторону гробницы Аттилы и в то же время ясно давал понять: нам ее никогда не достичь. Я никак не мог постичь его замыслов, слишком уж хитро все было закручено — даже для него, Одноглазого бога.