Белый ворон
Шрифт:
– Ты разочаровываешься в своих ожиданиях, а не в людях. Когда такое происходит отталкивать от себя человека не лучший вариант, надо смывать грязь с лица, а не лицо.
– Почему я тебя так плохо знаю?
– Угу, зато я тебя знаю отлично.
– Нет, правда! Ты никогда не открывалась для меня со стороны философа!
– Ты не обращалась за помощью, – что-то зачеркивая и перечеркивая в мелких бланках, делящихся местом с мозаикой, ответила задумчиво, мама, – ты всегда разговаривала с отцом. И это не было ошибкой, пока он не начал вправлять тебе мозги не в ту сторону.
– В смысле… менять мое мнение?
– В смысле вычеркивать из тебя индивидуальность. Не скрываю, он делал из тебя компьютер, не имеющий возможности работать другим путем и тем более иметь личное мнение, но мне показалось это чересчур.
– Я не виню тебя…
– Твой отец пытался сделать тебя частью серой массы, но я на корню видела, что ты до конца будешь сопротивляться.
Внезапно Бет стало холодно. Она почувствовала себя одинокой настолько, что собственные органы показались ей чужими. Она не любила когда мама злилась, но в этот раз она не злилась. Бетти просто потеряла ценность.
«Это эфирное масло я приобрела еще в России, но боялась открывать, сейчас, думаю, лучшее для этого время» – Бет не вслушивалась в лепет японки с экрана ноутбука. Она даже не видела титров, но примерно понимала, о чем она говорит. Японцы такие беззаботные на камеру. Она даже забыла, зачем принимала ванну.
Внутренние голоса перекрикивали Ли Шоун. Она переставала говорить, устав перебивать. Голоса не останавливались. Место, откуда они кричали было где-то вдалеке, но орали словно в самые уши. Иногда, чтобы не слышать их, Бетти включала музыку на полную, и тогда они затихали. Ненадолго.
– Элизабет, тебя часто посещают суицидальные мысли? – спросил школьный психолог.
– Нет, – не задумываясь, ответила Бетти.
– Реже, чем желание жить?
– Да.
– А по какой причине они были в прошлый раз?
– Развод родителей.
– А когда это было?
– Вчера. Хотя, сегодня тоже.
***
Теперь мы можем сказать, что Дина и Бетти мало что связывает, кроме только появляющегося дара, нелюбви к себе и одиночества. Их истории не должны соприкасаться, даже не говоря о большом расстоянии между ними. Дирижёр у двух плаксивых скрипок то тих, то громок. Обычно такое случается, когда дирижер сам не знает, надо скрипкам играть то тихо, то громко. Он не умеет дирижировать и не определился, кто его зритель, кто стоит у него за спиной и за кулисами. В этом зале много зрителей, но поймать взгляд он пытается только одного. Он старается привлечь его внимание, чтобы как можно скорее среагировать и увидеть его лицо, но незнакомец кроток. Он не заинтересован в дирижере. Ему интересны скрипки. В оркестре нет первой скрипки, они обе играют разноладные мелодии, потому что глухи друг к другу. Они не замечают напарников. Знаете, о чем думает гость? Он вскакивает с места и будит скрипачей, быстро тряся за плечи. Музыканты смотрят друг на друга, оторопев от неожиданно взявшегося рядом напарника, не в силах отвести взгляд. «Играйте» – шепчет зритель. Черная вуаль мельком вздрагивает. Мальчик уступает девочке. Она начинает, она, узнав мелодию, продолжает.
В конце зритель убивает дирижера. Этого боится сам дирижер и всячески избегает зрителя. Этим можно объяснить его слабость. Он прячется за спины маленьких музыкантов. Зритель не может убить творцов, так как они – те самые не ограненные бриллианты, которые он искал.
Он подступает. Дирижер боится его. Он знает, что скоро Зритель отберет у него бриллианты, но допустить он этого не может.
Дирижер добор только с детьми, он никогда и ни за что не позволит плакать им. Зато он ненавидит обидчиков детей. Дирижер покрывается холодным потом и ослабляет галстук.
Джейн загнана в угол. Зритель движется в ее направление. Она не может спать по ночам, так как не знает, сможет ли симфония подарить Ювелиру наслаждение. Если нет – Дирижер уронит палочку и не поднимет.
Глава 3. Досягаемая.
I'm such a star
Queen boulevard
Blaze through the dark
And never stop, it's how we ride
Comin' up until we die.
“Break the rules” Charlie XCX
Сиэтл зажег вечерние огни, освещая сонным бродягам дорогу к дому. Все спешили с работы, метро стремительно опустошалось, никому не хотелось заставлять их семьи ждать.
Дама в черном зашла в магазин. От нее явно несло трауром.
– Мадам, – вышел из-за стойки пожилой продавец цветов, – могу я чем-нибудь помочь Вам?
– Я удручена…
– Чем? – перебив леди, вставил почувствовавший неподдельную женскую печаль, старик. – Горем, быть может?
Женщина еле слышно вздохнула, уныло отводя взгляд. Ее голубые глаза, полные тоски и печали, говорили об усталости от всего мира. Ей хотелось уединенья.
– Одиночеством? – тихим голосом спросил продавец, будто бы боясь спугнуть и, как видно, не прогадал.
– Да, конечно! Одиночество! Дайте мне те цветы, которые заговорят со мной!
– Сию минуту, мадмуазель, – цветочник унесся, женщина осталась ждать.
Когда старик вернулся через пять минут с букетом алых, бардовых, ярко-красных роз, эстетично гармонирующих друг с другом в приятной цветовой гамме, почти скрывающей острые шипы, женщина отреагировала не так, как ожидал цветочник.
– Они полны крови. Я так устала от крови. Принесите мне свежих, будто только что сорванных летних цветков. Розы грубы, они не умеют ласкать. А вот антуриум… совместите их с гортензией! Они прекрасно смотрятся вместе!
– Конечно, мадам.
Садовник вернулся через семь минут с несущим за несколько метров пряным запахом. Запах травы был особенно свеж. Цветы были перевязаны синей лентой.
– Эта лента отлично подойдет к вашим глазам.
– Правда? – с каплей восторга спросила женщина, поднося цветки к лицу, – Вы мастер. Настоящий художник! – восторженно воскликнула она. – Какова цена этого чуда?
– Чуда, – скромно посмеялся цветочник, – Вы бескрайне добры, я не возьму с Вас денег. Для цветочника лучшее – это признание и огонь в глазах заказчика.
– С огнем вы угадали.
Дверь прощально хлопнула. Женщина, теперь уже молодая девушка, сняла шляпку с вуалью, закрывающей темный властный макияж, кладя ее в сумочку, придающий ей лет двадцать старый кардиган, закрывавший все это время худые белоснежные плечи и длинные красивые руки, скинула сандали на низком толстом каблуке и достала из фирменного бумажного пакета туфли на высоком каблуке с бархатной поверхностью.
– Ну и грязь же этот ваш Сиэтл, – ворча себе под нос, проговорила она, связывая черные маслянистые волосы в низкий пучок, даже не обращая внимания на то, куда идет.