Бен-Гур
Шрифт:
– Клянусь Богом, это Амра! – сказал он про себя.
Он ускорил шаги и, пройдя мимо матери и сестры, не узнав их, остановился перед служанкой.
– Амра, – сказал он ей, – Амра, что ты тут делаешь?
Она упала перед ним на колени, плача от радости и страха.
Бедная Амра знала о превращении, претерпеваемом прокаженными, и участвовала в нем всеми своими чувствами. С живым предчувствием Бен-Гур тотчас заметил, что ее присутствие здесь тесно связано с присутствием прокаженных женщин, мимо которых он только что прошел. Он обернулся, когда женщины подымались с колен, и при виде их сердце его замерло и он остолбенел от изумления.
Женщина, которую он видел перед назареянином, стояла со сложенными руками, подняв к небу глаза, полные слез. Одно ее превращение могло быть достаточно сильным сюрпризом, но оно было второстепенной причиной его изумления. Неужели он ошибается? Кто же другой может быть так похож на его мать – на мать, какой она была в тот день, когда римлянин вырвал ее у него. При полной схожести было только одно отличие – волосы этой женщины были седы. А кто около нее, как не Тирса, – дорогая, прекрасная, выросшая и похорошевшая, но во всех других отношениях совершенно сходная с Тирсой, стоявшей с ним у парапета в день происшествия с Гратом! Он считал их уже умершими, и время приучило его к этой потере. Он не переставал их оплакивать, но, как нечто недостижимое, они ускользали из его грез и планов.
Едва веря себе, он положил руку на голову Амры и сказал дрожащим голосом:
– Амра, Амра! Моя матушка!.. Тирса... Скажи, наяву ли я вижу их?
– Поговори с ними, господин, поговори сам! – ответила она.
Он устремился к ним с распростертыми объятиями, крича:
– Матушка! Матушка! Тирса! Я здесь!
Они услышали зов и с криком радости бросились к нему, но вдруг мать остановилась и попятилась назад, почувствовав старую тревогу.
– Стой, Иуда, сын мой, не подходи ближе. Мы нечистые, нечистые!
Слова эти вырвались у нее не по привычке, а скорее от страха, одной из форм материнской любви. Хотя она и исцелилась, но зараза могла передаться ему через одежду. Он же был чужд этого страха. Они были около него, он говорил с ними, слышал их – кто или что могло отнять их теперь у него? В следующую минуту слезы всех троих смешались во взаимных объятьях.
Когда миновала первая минута восторга, мать сказала:
– Не будем неблагодарны в счастье, дети мои, начнем нашу новую жизнь с благодарности Тому, Кому мы всецело обязаны.
Тогда все, не исключая Амры, пали на колени и возблагодарили Бога.
Тирса повторяла слово в слово псалом, произносимый матерью. Бен-Гур делал то же, но не с таким ясным пониманием и не с такой беззаветной верой. Когда все поднялись с колен, он сказал матери:
– В Назарете место рождения этого человека, его называют сыном плотника. Кто же Он?
Глаза ее смотрели на него с прежней нежностью, и она отвечала ему, как ответила и самому назареянину:
– Он – Мессия.
– Откуда же у Него такая сила?
– Мы можем узнать это по делам Его. Слышал ли ты, чтобы Он когда-либо делал зло?
– Нет.
– Это верный признак того, что сила Его от Бога.
Трудно в одну минуту стряхнуть с себя надежду, лелеянную годами, когда она уже сделалась как бы частью нас самих. Хотя Бен-Гур и задавал себе вопрос, способно ли мирское тщеславие делать подобное тому, что делает назареянин, однако закоренелое самолюбие его не сдавалось. Он, как и все люди, судил о Христе по себе. Если бы люди делали наоборот!
Естественно, что мать первая заговорила о житейских вещах.
– Что мы будем делать теперь, сын мой? Куда отправимся?
Бен-Гур, немного опомнившись, заметил, что на его родных не осталось и следа болезни, что прежняя красота их вернулась и тела их, подобно телу Неемана по выходе его из воды, были покрыты кожей, как у маленького ребенка. Сняв с себя верхнюю одежду, он набросил ее на Тирсу.
– Надень ее, – сказал он, улыбаясь. – Посторонние взоры, избегавшие тебя прежде, не будут оскорблять тебя.
При этом обнаружился меч, висевший у его пояса.
– Разве теперь война? – озабоченно спросила мать.
– Нет, но может быть необходимость защищать назареянина, – сказал он, избегая говорить всю правду.
– Разве у Него есть враги? Кто они?
– Увы, матушка, у Него есть враги даже помимо римлян.
– Разве Он не еврей, не мирный человек?
– Никогда не было человека более мирного, чем Он, но, по мнению раввинов и учителей, он виновен в тяжком преступлении.
– В каком преступлении?
– По Его мнению, необрезанный язычник так же достоин милости Божьей, как и самый набожный еврей. Он проповедует новую религию.
Мать не сказала ничего, и они отправились под тень дерева у скалы.
Сдержав нетерпение видеть их дома и слышать их историю, Бен-Гур указал им на необходимость подчиниться законам, предписываемым в подобных случаях, затем, позвав араба, велел ему отвести лошадь к воротам у купели Вифезды и ждать его там, сам же отправился с женщинами по дороге к горе Искушений. Обратный путь сильно отличался от их прежнего пути, теперь они шли быстро и весело и скоро достигли катакомб, вновь устроенных недалеко от катакомб Авессалома. Найдя их незанятыми, женщины вошли в них, а Бен-Гур поспешно отправился сделать приготовления, согласные с новым положением.
5. "Междувечерний" час
Бен-Гур раскинул у верхнего Кедрона, вблизи царских гробниц, две палатки, снабдил их всем необходимым и, не теряя времени, перевел туда мать и сестру, которые должны были дожидаться здесь осмотра священника и его удостоверения в их полном очищении.
При исполнении этих обязанностей Бен-Гур и себя подверг такому серьезному осквернению, что лишился возможности принимать участие в празднествах. Таким образом и по необходимости, и по собственному желанию он оставался в палатках со своими любимыми родными, выслушивая их рассказы и в свою очередь рассказывая им о себе. Истории, полные тяжелых страданий телесных и еще более сильных душевных, продолжавшихся целые годы, обыкновенно долго рассказываются. Он слушал их с наружной бесстрастностью, прикрывавшей внутреннее волнение. В действительности же его ненависть к Риму и римлянам все более и более усиливалась, и желание мести становилось жаждой. Горечь пережитого доводила его до безумия. Случаи на больших дорогах представлялись ему с удивительной силой соблазна, он серьезно думал о восстании в Галилее. Даже море, внушавшее ему обыкновенно ужас, рисовалось его воображению в виде географической карты, испещренной линиями, изображавшими путь путешественников и пиратов. Но лучший план, созревший в спокойные минуты, к счастью, укрепился настолько, что не мог быть вытеснен сильной страстью. Рассудок его в поисках новых средств борьбы остановился на прежнем убеждении, что успеха можно ожидать только от войны, которая бы тесно сплотила весь Израиль, и все размышления, все вопросы, все надежды начинались и кончались назареянином и Его целями.