Бен-Гур
Шрифт:
Купец сидел, опустив голову, наконец, поднял ее и сказал решительно:
– Жив Бог и речения пророков! Время еще не приспело – подождем ответа до завтра.
– Да будет так! – с улыбкой сказал Валтасар.
– Да будет так! – подтвердил Бен-Гур и затем продолжал:
– От таких чудес, к которым еще могут относиться недоверчиво люди, не видевшие их собственными глазами, я перейду к неизмеримо более великим, которые с начала мира признаются превышающими человеческую власть. Скажите, знает ли кто-нибудь из вас человека, могущего вырвать у смерти то, что уже стало ее достоянием? Кто может возвратить жизнь умершему? Кто, кроме...
– Бога... – сказал Валтасар.
–
– Одному Богу доступно это, – сказал Валтасар Симониду.
– Заметьте, – продолжал Бен-Гур, – что я говорю вам только о том, что видел сам вместе с другими. По дороге сюда на моих глазах совершилось чудо еще более изумительное. В Вифании жил человек по имени Лазарь, который умер и был погребен. И после того, как он в продолжение четырех дней находился в могиле, закрытой большим камнем, к этому месту пришел назареянин. Отодвинув камень, мы увидели лежащего в могиле человека, обвитого погребальными пеленами и уже разлагающегося. При этом присутствовало много народа, и мы все слышали, как назареянин сказал: "Лазарь, гряди вон!" Я не могу вам выразить то, что я почувствовал, когда в ответ на эти слова мертвец встал и вышел к нам, таща за собой пелены. "Освободите его, – сказал назареянин, – и дайте ему возможность уйти". И когда покрывало было снято с лица воскресшего, тогда, друзья мои, кровь снова разлилась по его ожившему телу, и он стал таким, каким был до болезни, сведшей его в могилу. Он жив и теперь, и его можно и видеть, и говорить с ним. И теперь, когда вы можете рассудить беспристрастно, я спрашиваю вас о том, о чем, собственно, и пришел спросить и что будет повторением вопроса, заданного мне Симонидом: "Кто же этот более чем человек, кто этот назареянин?"
Вопрос был задан торжественно, и долго за полночь все общество обсуждало его. Симонид все еще не желал отказаться от своего толкования пророчеств, а Бен-Гур оспаривал его, говоря, что они оба правы и что назареянин – Искупитель, как заявлял Валтасар, но в то же время царь, которого ожидал купец.
– Завтра увидим. Мир вам.
Говоря это, Бен-Гур попрощался с ними, намереваясь вернуться в Вифанию.
3. Радостные вести
На следующее утро Амра с корзиной в руке первая вышла из города. Сторожа не задавали ей вопросов, потому что она регулярнее дневного светила поутру появлялась в Овечьих воротах. Они считали ее чьей-то верной служанкой и довольствовались этим.
Амра шла по направлению к темно-зеленому склону Масличной горы. Везде виднелись белые палатки, устроенные народом в ожидании праздника. Было еще слишком рано, и на улице никого не было. Пройдя Гефсиманский сад, катакомбы, встречающиеся по Вифанской дороге, Силоамское кладбище, она все еще продолжала свой путь, так что ее маленькое дряхлое тело стало покачиваться от усталости.
Лишь один раз она присела, чтобы перевести дух, но вскоре поднялась и пошла с еще большей поспешностью. Если бы высокие скалы, окружавшие ее, имели уши, они бы услышали ее бормотанье, если бы они обладали способностью видеть, то увидели бы, как часто ее взоры обращались к востоку, обвиняя солнце в излишней торопливости, если бы они умели говорить, то, по всей вероятности, сказали бы друг другу: "Наш подружка что-то сильно торопится сегодня – должно быть, люди, которых она идет накормить, очень голодны".
Дойдя, наконец, до Гефсиманского сада, она пошла тише. Отсюда уже виднелось страшное поселение прокаженных, расположенное по южному склону Гиннома.
Читатель, вероятно, догадался, что она шла к своей госпоже, пещера которой была видна от ен-рогелского колодца.
Несчастная женщина давно уже сидела вне склепа, между тем Тирса еще спала. Течение болезни шло страшно быстро. Стыдясь своего вида, она ходила полностью сокрытой одеждами. Даже Тирсе она показывалась по возможности реже.
В это утро она вышла на воздух с непокрытой головой, зная, что в такую раннюю пору никого не смутит своим видом. Волосы ее, белые, как снег, и до того жесткие, что их было невозможно расчесать, падали, подобно серебряной проволоке, по спине и плечам. Веки, губы, ноздри, щеки или совершенно исчезли, или превратились в вонючую мякоть. Шея была массой чешуи пепельного цвета. Высохшая рука лежала на складках ее платья, ногти отпали, суставы пальцев частью обнажились, а необнаженные представляли собой распухшие узлы, наполненные сукровицей. Лицо, шея и руки давали вполне точное понятие и о всем теле.
При виде ее нетрудно было понять, почему некогда прекрасная вдова князя Гура имела такую редкую возможность оставаться неузнанной в продолжение многих лет.
Она очень хорошо знала, что как только солнце осветит своим густым и блестящим светом вершину Масличной горы, придет Амра, сначала к колодцу, потом к камню, находящемуся на половине пути между колодцем и подошвой того откоса, на котором она находилась. Она знала, что Амра положит на этот камень пищу, принесенную в корзине, и поставит кувшин свежей воды
Эти короткие свидания при полном отсутствии счастья служили единственным утешением для прокаженной. Ее она могла расспрашивать о сыне и составлять себе представление о его житье по тем крохотным сведениям, которые могла доставить ей служанка. Иногда узнав, что он дома, она выходила из своей печальной кельи и сидела до полудня, а с полудня до заката солнца, неподвижная, как статуя, вся в белом, глядя неизменно в одну точку за храмом, где на горизонте виднелся старый дом, дорогой по воспоминаниям, дорогой и теперь, так как в нем находился ее сын. Тирсу она считала как бы умершей. Что же касается ее самой, то она ждала только смерти, зная, что каждый час ее жизни есть час агонии.
Предметы окружающей ее природы были лишены всякой прелести. Животные и птицы избегали этого места, как будто и они знали его историю и его теперешнее назначение, всякая зелень погибала еще ранней весной, ветер губил кусты и траву, оставляя расти только то, что он не в силах был вырвать. Перед вами, за вами, по бокам вас – всюду гробницы и катакомбы, в настоящее время свежевыбеленные в ожидании богомольцев. Одно небо – это светлое, чудное, манящее небо – могло дать утешение ее больной душе, но увы! – и солнце, дающее красоту всему окружающему, было недружелюбно к ней – оно показывало ее страшное уродство. Без солнца она не имела бы о себе такого ужасного представления, оно жестоко пробуждало ее к действительности, когда в грезах своих она воображала Тирсу такой, какой та была прежде. Дар зрения может быть иногда ужасным проклятием!