Бен-Гур
Шрифт:
– Я знаю это, – сказала она спокойно.
– Египтянка держит его в своих сетях, – продолжал он. – Она обладает лукавством своей нации и вдобавок красотой. Удивительная красота и страшная хитрость! Но она, как и все ее соотечественники, не имеет сердца. Дочь, презирающая отца, принесет мужу только горе.
– Разве она так относится к отцу?
Симонид продолжал:
– Валтасар – мудрый человек, чудом обращенный из язычества в новую веру, а она смеется над ним. Я слышал, как она вчера сказала: "Глупости простительны юности, но в старости привлекательна только мудрость, и тот, кто утратил ее, должен умереть". Жестокие слова, приличные римлянке. Я применил их к себе, зная, что скоро подобная же старость наступит и для меня... да, она недалеко. Но ты, Эсфирь, никогда не скажешь обо мне: "Лучше бы ему умереть".
Со слезами на глазах она поцеловала его, прошептав:
– Я – дочь моей матери.
– Да, и моя дочь, которая для меня то же, что для Соломона был храм.
Помолчав, он положил ей руку на плечо и сказал:
– Когда египтянка сделается его женой, он, Эсфирь, вспомнит о тебе с раскаянием и сердечным сожалением, потому что в конце концов он откроет, что служит только исполнителем ее гадкого честолюбия. Рим – центр грез. Для нее он сын Аррия, дуумвира, а не сын Гура, князя Иepycaлимского.
Эсфирь не делала попытку скрыть впечатление, произведенное этими словами.
– Спаси его, отец. Еще не поздно, – сказала она с мольбой.
Он отвечал с улыбкой, выражавшей сомнение:
– Утопающий может быть спасен, но влюбленный – нет.
– Но ты имеешь на него влияние. На свете он одинок. Укажи ему опасность. Объясни, что это за женщина.
– Это может спасти его от нее, но приведет ли это его к тебе, Эсфирь? Нет, – сказал он, и брови его нахмурились. – Я такой же раб, какими были из поколения в поколение и мои предки, но я никогда не скажу ему: "Возьми, господин, мою дочь, она лучше египтянки и любит тебя больше". Нет, я пользовался многими годами свободы и независимости. Язык мой не повернется сказать эти слова. Камни на этих старых холмах перевернулись бы от стыда, если бы я дошел до этого. Нет, клянусь патриархами, Эсфирь, я бы охотнее уложил нас обоих рядом с твоей матерью, чтобы заснуть тем сном, каким спит она.
Краска стыда покрыла лицо девушки.
– Я имела в виду только его одного, его счастье, а не свое. Если я осмелилась полюбить его, то я хочу остаться достойной его уважения, только этим я могу извинить себе мое безумие. Позволь мне прочесть теперь его письмо.
– Читай.
Она тотчас же начала читать, спеша покончить с неприятным предметом разговора.
Нисан, 8-го дня
По дороге из Галилеи в Иерусалим
Назареянин шествует. С Ним, хотя и без Его ведома, идет отряд моих приверженцев. Другой легион следует за нами. Сборище не покажется странным во время Пасхи. Он сказал, выходя, что идет в Иерусалим, и предсказал, что все сказанное о Нем пророками – сбудется.
Ожидания наши близятся к концу.
Спешу.
Мир тебе, Симонид.
Бен-Гур
Горькое чувство подавила Эсфирь, когда отдавала письмо отцу. В нем не было ни слова, обращенного к ней. Даже приветствие не касалось ее, а как легко было бы написать: "Мир тебе и твоей дочери". Впервые она ощутила мучительное чувство ревности.
– Восьмого дня, – сказал Симонид, – восьмого дня, а теперь, Эсфирь, теперь?
– Девятый.
– Значит, они теперь в Вифании.
– Возможно, мы увидим его вечером, – прибавила она, забыв все от радости.
– Может быть, может быть! Завтра праздник Опресноков, и он, может быть, захочет отпраздновать его, как того пожелает и назареянин. И мы увидим его, увидим их обоих, Эсфирь.
В это время показался слуга с вином и водой. Эсфирь помогала отцу, когда на кровлю вошла Ира.
Никогда Эсфирь не находила ее такой удивительно красивой, как в эту минуту. Ее газовая одежда обвивала ее как облако, на лбу, шее и руках блистали драгоценности, которые так любят египтяне.
При ее появлении Эсфирь вся съежилась и прижалась к отцу.
– Мир тебе, Симонид, и тебе, прекрасная Эсфирь, – сказала Ира, кланяясь последней. – Ты напоминаешь мне, добрый человек, если я могу так сказать, не оскорбляя тебя, ты напоминаешь персидских жрецов, взбиравшихся на закате дня на свои храмы, чтобы помолиться удаляющемуся солнцу. Если в персидском поклонении есть что-нибудь непонятное тебе, то позволь мне позвать отца, он ведь маг.
– Прекрасная египтянка, – возразил купец, вежливо кланяясь, – твой отец хороший человек, который не обидится, если узнает, что я говорю о его персидской учености как о наименее ценной части его мудрости.
На губах Иры скользнула улыбка.
– Ты вызываешь меня на философское рассуждение, и я скажу тебе, что наименее важная часть предполагает наиболее важную. Скажи мне, что ты считаешь важнейшей частью из тех редких качеств, которые ты приписываешь ему?
Симонид несколько строго обратился к ней:
– Чистая мудрость всегда направляется к Богу, чистейшая мудрость заключается в познании Бога, и ни один человек, по моему мнению, не имеет ее в такой высокой степени и не выражает ее так ясно словами и поступками, как наш добрый Валтасар.
Чтобы окончить разговор, он взял чашу и начал пить.
Египтянка несколько угрюмо повернулась к Эсфири.
– Человек, имеющий миллионы и владеющий флотом, не может понять того, в чем мы, простые женщины, находим удовольствие. Пойдем поговорим там, у стены.
Они отправились к парапету и остановились у того самого места, с которого несколько лет назад Бен-Гур столкнул ветхую черепицу на голову Грата.
– Ты не бывала в Риме? – начала Ира, поигрывая одним из своих расстегнутых браслетов.
– Нет, – отвечала мрачно Эсфирь.
– Разве тебе не хочется туда?
– Нет.
– Ах, как же ты мало жила!
Вздох, последовавший за восклицанием, не мог бы сильнее выразить сожаления, если бы он относился к самой египтянке. Но в следующую минуту ее смех уже раздавался по улице и она говорила:
– О моя прелестная простушка! Едва оперившиеся птенцы, гнездящиеся в ухе большой статуи на мемфисских песках, знают почти столько же, сколько и ты.
Увидев смущение Эсфири, она переменила тон и сказала дружески:
– Ты не должна обижаться. Я шучу. Позволь мне поцеловать твою руку и сказать тебе то, чего я не сказала бы никому другому, если бы даже сама Симбела просила меня, предлагая при этом лотос с берегов Нила.
С новым смехом, прекрасно маскирующим проницательный взгляд, брошенный на Эсфирь, она сказала: