Бен-Гур
Шрифт:
Я был бы рад сообщить тебе, какая отрада должна заключаться в этой будущей жизни! Не говори, что я ничего не знаю о ней. Нет, я знаю, и этого достаточно, что существование души неизбежно подразумевает условия ее божественного превосходства, что она тоньше эфира, неуловимее света, что она – жизнь в ее абсолютной чистоте.
И что же, сын Гура, зная это, неужели я стану спорить с собой или с тобой о несущественных вещах – например, о форме души, о том, где она находится, питается ли, одарена ли крыльями и прочее? Нет, лучше положимся на Бога. Он, создав нас для этой жизни, создал и известные условия, и они таковы, что служат мне достаточной гарантией, чтобы я мог доверчиво, как малое дитя, положиться на то, что и душа моя так же разумно устроена и так же соответствует той жизни, которая ей предстоит после смерти. Я знаю, что Он любит меня.
Добрый человек приостановился, чтобы испить воды, и рука, подносившая кубок к устам, дрожала. И Ира, и Бен-Гур разделяли его волнение и хранили молчание. Последнему все начинало казаться в ином свете. Ему яснее, чем когда-либо, стало понятно, что может существовать духовное царство, имеющее гораздо более существенное значение для людей, чем любое земное, и что Спаситель, действительно, скорее божественный дар, чем величайший из великих царей.
– Я могу спросить тебя, – продолжал Валтасар, – можно ли предпочесть земную жизнь вечной жизни, предназначенной для души? Предположим, что та и другая одинаково счастливы – неужели же час предпочесть году? А что значит терять шестьдесят лет в сравнении с вечностью в присутствии Бога?
Все живое одарено разумом. И разве не имеет глубокого значения то обстоятельство, что только человек одарен способностью обдумывать и предусматривать будущее? В этом я вижу тот признак, по которому Бог хотел указать нам, что мы созданы для другой, лучшей жизни, к которой мы стремимся по своей природе. Но обрати, пожалуйста, внимание на то, в чем наше спасение.
Египтянин, забыв, по-видимому, о своих слушателях, увлекся отвлеченными рассуждениями.
– У жизни есть свои задачи, – продолжал он, – и люди проводят дни над разрешением их, но что они значат в сравнении с вопросом познания Бога!
Валтасар остановился, чтобы несколько успокоиться, и Бен-Гуру казалось, что в его речи душа изливалась невольно сама собой.
– Прости мне, сын Гура, – продолжал добрый человек с величественным поклоном, сопровождаемым взглядом, полным нежности, – я старался показать тебе основу моей веры. Я очень сожалею, что мои слова бессильны, но постарайся вникнуть в сказанное. Рассмотри сперва превосходство жизни, ожидающей нас после смерти, и обрати внимание на те чувства, которые при этом пробудятся в тебе. Вспомни затем, что посмертная жизнь до того затемнена, что оправдывает название "затерявшегося света". И если ты обретешь его, о сын Гура, то возрадуйся, как радуюсь и я, хотя речь моя бедна, ибо ты поймешь, почему мы гораздо более нуждаемся в Спасителе, чем в царе, и тот, навстречу Которому мы идем, перестанет рисоваться в твоих ожиданиях воином с мечом и монархом, увенчанным короной.
Сам собою встает вопрос: "Как при встрече мы признаем Его?" Если ты будешь продолжать считать Его царем, подобным Ироду, то, конечно, скажешь: "Это он", только встретив человека в багрянице и со скипетром в руках. Напротив, тот человек, которого ожидаю я, должен быть беден, смирен и безвестен – человек, по-видимому, как и все остальные, и признак, по которому я узнаю Его, будет не так прост. Он должен указать мне и всему человечеству путь к вечной жизни, к этой чудной, чистой жизни нашей души.
Некоторое время царила глубокая тишина, прерванная Валтасаром.
– Встанем и продолжим наш путь. Под влиянием сказанного мной во мне самом еще сильнее разгорелось нетерпение увидеть Того, о Ком я вечно думаю, и если я тороплю тебя, сын Гура, и тебя, моя дочь, то это да послужит мне извинением.
По его знаку слуга принес им вино в кожаном мехе. Они выпили и, свернув полотенца, встали. Пока слуга складывал палатку и навьючивал верблюда, все трое умылись в пруду.
Немного погодя они пустились в путь, намереваясь догнать караван.
4. Прелестная египтянка
Караван, тянувшийся по пустыне, был очень живописен и двигался подобно тихо ползущей змее. Но через некоторое время его упорная медлительность стала невыносима для Валтасара. По его предложению часть путников решилась продолжать путь отдельно.
Если читатель молод или с симпатией относится к романтическим воспоминаниям своей юности, то он поймет, с каким удовольствием Бен-Гур бросил последний взгляд на отставший караван, исчезавший в дали пустыни.
Иуда чувствовал особую прелесть в близком присутствии Иры. Когда она с высоты своего сиденья опускала на него свой взор, он спешил подъехать поближе, когда она начинала говорить с ним, он испытывал усиленное сердцебиение. Желание быть ей приятным служило постоянным импульсом его поступков. Самые обыкновенные предметы, встречавшиеся ему на пути, получали в его глазах особенное значение, коль скоро она обращала на них внимание. Черная ласточка, проносившаяся в воздухе, замеченная ею, казалась ему окруженной ореолом. Указывала ли она на кусок кварца или слюды, блестевший в песке под лучами солнца, он моментально бросался и приносил его ей; и если она, обманувшись в ожидании, бросала их, не думая о его услуге, он досадовал, что они ей не понравились, и искал, не попадется ли нечто лучшее, например рубин и даже бриллиант. Если она выражала восторг по поводу далеких гор, освещенных пурпурными лучами солнца, то последние казались ему особенно яркими и роскошными, а когда по временам она опускала занавес балдахина, словно внезапный мрак сходил на землю и заволакивал все окрестности.
Ира сознавала впечатление, производимое ею на Бен-Гура. Откуда-то она уже с утра достала сетку из золотых монет и надела ее так, что блестящие нити спадали ей на щеки, роскошно блестя рядом с волнами ее иссиня-черных волос. Из того же тайника она достала разные драгоценные вещи – кольца, серьги, браслеты и ожерелье из жемчуга. Эффект всего этого она смягчила шарфом из индийского кружева, которым ловко прикрыла шею и плечи. Она стала кокетничать с Бен-Гуром, посылая ему улыбки, громко смеясь и постоянно бросая на него взоры то нежные и томные, то огненные и страстные. Такая игра лишила Антония славы, но виновница его погибели вполовину не была так прекрасна, как описываемая нами ее соотечественница.
Так минул полдень и наступил вечер.
Когда солнце закатилось, путники остановились у пруда с чистой дождевой водой. Они раскинули палатку, поужинали и приготовились к ночлегу.
Вторая стража была Бен-Гура. Он стоял с копьем в руке на расстоянии локтя от дремлющего верблюда, глядя то на звезды, то на покрытую мраком землю. Всюду царила глубокая тишина. Изредка проносилось теплое дуновение ветра, нимало не беспокоя его. Мысли Бен-Гура были заняты египтянкой, ему рисовалось ее красивое лицо, и он старался разгадать, откуда она могла узнать его тайны и как она ими воспользуется, но более всего он желал определить свое отношение к ней. При всех его размышлениях любовь с ее искушениями была близка, отстраняя на второй план даже политику. И в тот момент, когда он был наиболее склонен поддаться соблазну, чья-то рука, очень красивая даже в безлунном полумраке, тихо опустилась на его плечо. При этом прикосновении он вздрогнул, трепет пробежал по нему, и он обернулся – она стояла тут.