Бен-Гур
Шрифт:
– Царь идет.
Та посмотрела на нее с невинным удивлением.
– Назареянин, – продолжала Ира, – Тот, о Котором так много рассуждают наши отцы и для Которого так давно трудится Бен-Гур.
Голос ее понизился на несколько тонов, когда она добавила:
– Назареянин будет здесь завтра, а Бен-Гур сегодня к ночи.
Эсфирь старалась сохранять спокойствие, но не достигла этого: предательский румянец покрыл ее щеки и лоб, она опустила глаза и этим избавилась от возможности заметить торжествующую улыбку, блеснувшую
– Посмотри! Вот его обещание.
И она достала из-за пояса сверток.
– Порадуйся со мной, друг мой. Он будет здесь к ночи! На Тибре есть царский дом, который он обещал мне, но чтобы быть хозяйкой этого дома, нужно сделаться...
Внезапный звук на улице прервал ее слова, и она перевесилась через парапет, чтобы посмотреть вниз. Затем она выпрямилась и воскликнула, высоко подняв руки:
– Слава Изиде! Это он – Бен-Гур! Он появляется как раз в то время, когда я думаю о нем. Клянусь богами, это хорошее предзнаменование. Протяни ко мне руки, Эсфирь, и поцелуй меня.
Девушка подняла глаза. Ее щеки пылали, в глазах появилось выражение, близкое к гневу. Ее чувствительность была задета слишком грубо.
Недостаточно было лишить ее права мечтать о любимом человеке, нужно было еще, чтобы торжествующая соперница поверяла ей тайны своих успехов и блестящих обещаний, которыми ее награждали. О ней же, рабыне и дочери рабыни, даже не вспомнили.
– Его ли ты любишь так сильно, – сказала она, – или Рим дороже тебе?
Египтянка отступила на шаг, но потом, наклонившись к Эсфири, сказала:
– Кто он тебе, дочь Симонида?
– Он... – начала Эсфирь, дрожа всем телом.
Мысль разрушительная, как молния, не дала ей докончить.
Бледная и дрожащая, она отвечала:
– Он – друг моего отца.
Ее язык отказался признаться в ее невольном чувстве.
Ира расхохоталась еще громче прежнего.
– Не более того? – сказала она. – Клянусь добрыми богами Египта, тебе следует воздержаться от поцелуя – держи его при себе. Ты мне напомнила, что меня ожидают здесь, в Иудее, гораздо более пленительные поцелуи.
Она отвернулась и, оглянувшись назад, через плечо сказала:
– Мир тебе!
После ее ухода Эсфирь закрыла лицо руками и разразилась слезами стыда и поруганной страсти. И как бы для усиления этого припадка, столь несвойственного ее темпераменту, ей пришли на ум слова отца: "Любовь твоя могла бы не остаться неразделенной, если бы я оставил за собой все, что имел возможность оставить".
На небе уже появились звезды, слабо освещающие город и окружающую его темную стену гор, когда Эсфирь достаточно оправилась, чтобы вернуться в беседку к отцу и, заняв там свое обычное место возле старика, покорно ожидать его приказаний. Да, вся молодость, а может быть, и вся жизнь будут посвящены исполнению дочерних обязанностей.
Когда горе несколько отлегло, она охотно вернулась
2. Беседа во дворце
Спустя час или около того после сцены на кровле Валтасар и Симонид, сопровождаемые Эсфирью, сошлись в большой комнате дворца: во время их беседы вошли Бен-Гур и Ира.
Иуда, опередив египтянку, направился прежде всего к Валтасару и поклонился ему, затем повернулся к Симониду, но остановился при взгляде на Эсфирь.
Нечасто встречаются сердца, имеющие одновременно более одной сильной страсти. В пламени последней могут существовать и другие, но только как слабые огоньки.
Так, предаваясь надеждам и мечтам, взвешивая шансы за и против, находясь под влиянием того положения, в котором находилась его родина, и под более прямым влиянием Иры, Бен-Гур сделался честолюбцем в самом широком смысле этого слова. Он легко забыл свою молодость, и было естественно, что Бен-Гура все меньше и меньше волновали его собственные страдания и тайна, скрывавшая судьбу его родных, по мере того как он, по крайней мере в мечтах, все ближе и ближе приближался к цели, воображая, что овладевшая всеми его помыслами приближается к нему все ближе и ближе. Не осудим его за это слишком строго.
Он остановился при взгляде на Эсфирь, ставшею прелестной. Когда он стоял, любуясь ею, внутренний голос напомнил ему о забытых обетах и обязанностях. Но самообладание скоро вернулось к нему.
Он на минуту смутился, но, оправившись, подошел к Эсфири и сказал:
– Мир тебе, кроткая девушка, и тебе, Симонид! – говоря это, он обратился к купцу, – да будет над тобой Божье благословение уже за одно то, что ты был добрым отцом сироте, лишившемуся отца.
Эсфирь слушала, опустив голову. Симонид отвечал:
– Повторяю пожелание доброго Валтасара, сын Гура, и приветствую тебя в доме твоих отцов: садись и рассказывай нам о твоих путешествиях, и о твоем деле, и о чудесном назареянине: кто Он и откуда? Садись, прошу тебя, между нами, чтобы всем нам было слышно.
Эсфирь быстро встала, принесла сиденье и поставила его перед Бен-Гуром.
– Благодарю, – сказал он ей признательно.
Сев и поговорив немного о посторонних вещах, он обратился к мужчинам:
– Я приехал, чтобы рассказать вам о назареянине.
Оба приготовились внимательно слушать.
– Давно уже я сопровождаю Его и слежу за Ним с тем вниманием, с каким только можно следить за человеком, от которого нетерпеливо ожидаешь чего-нибудь. Я видел Его при всех обстоятельствах, могущих служить искусом для человека, и хотя убедился, что Он такой же человек, как и я, но в то же время и уверился, что в Нем есть и нечто большее.
– Что же большее? – спросил Симонид.
– Я сейчас расскажу вам это.
Но он был прерван кем-то, вошедшим в комнату.