Бен-Гур
Шрифт:
– Между нашим Римом и Востоком.
– Такой человек мне и нужен.
Он снова заглянул в свой приказ.
– Пройдя мыс Кампанелла, направить к Мессине. Затем вдоль Калабрийского берега, пока Мелито не останется слева и... Знаешь ли ты путеводные звезды в Ионийском море?
– Да, я знаю их хорошо.
– В таком случае от Мелито курс на восток до Цитеры. Если боги будут благоприятствовать нам, я не брошу якоря до Антемонской бухты. Медлить нельзя. Я полагаюсь на тебя.
Аррий был человеком осторожным. Он был из числа тех людей, которые, обещая алтари в Пренесте и Антиуме, вместе с тем полагают, что расположение слепой судьбы скорее можно снискать заботами и здравой распорядительностью, чем жертвоприношениями и обетами. Хотя он, как виновник пиршества, и провел всю ночь за вином и игрой в кости, но лишь только пахнуло на него морем, в нем мгновенно воспрянул дух моряка, и он не успокоился до тех пор, пока не узнал свой корабль. У знания нет места случайностям. Начав с гортаторов и переходя к заведующему парусами, кормчему и другим офицерам, Аррий ознакомился со всеми. Когда он обошел весь корабль, то все относящееся к материальным средствам этой общины, скучившейся в его стенах, стало ему так хорошо известно, как никому. Он нашел, что все приготовления были предусмотрены, так что ему оставалось только ознакомиться с экипажем. Это была самая трудная и щекотливая задача, и он приступил к ней вполне своеобразно.
В полдень этого дня корабль плыл по морю у Пестума. Западный ветер надувал паруса. Была учреждена вахта. На передней части корабля был установлен алтарь, обсыпанный солью и ячменем, после того как трибун вознес молитвы Юпитеру, Нептуну и всем океанидам и с обетами возлил вино и сжег благоухания. Свершив все это, он с воинственным видом уселся в большой каюте.
Нужно заметить, что каюта эта составляла центральное отделение галеры и освещалась тремя широкими люками. Ряд опор шел от одного ее конца до другого, поддерживая крышу, а у центра была видна мачта, унизанная топорами, баграми и дротиками. У каждого люка было по две лестницы, одна справа, другая слева, с приспособлением для их поднятия и опускания. Теперь они были подняты, и помещение имело вид залы, освещаемой люками.
Читатели, вероятно, уже поняли, что эта каюта была главным сборным пунктом всех моряков: их столовой, спальней, гимнастическим залом и местом отдыха – одним словом, она служила для всего, что во время отдыха разрешалось законами, распределявшими всю жизнь на корабле в заведенном порядке. В самом конце каюты находилась площадка, на которую вело несколько ступеней. На ней помещалось сиденье для начальника гребцов, а перед ним стоял массивный стол, по которому он молотком выбивал гребцам такт. По правую руку от него было место водяных часов, по которым определялось время смен. Над ним на площадке, обнесенной позолоченной решеткой, располагались скромные апартаменты трибуна.
Отсюда, покоясь на мягком кресле, покачиваемом движениями корабля, в военном плаще, наполовину покрывавшем его тунику, и с мечом у пояса Аррий зорко следил за командой, которая всегда чувствовала его близкое присутствие. Взор его критически останавливался на всем, но главным образом на гребцах. На последних более всего, вероятно, остановит свое внимание и читатель, но в то время как последний отнесется к ним с симпатией, Аррий, по свойственной начальникам привычке, следил не за ними как личностями, а за результатами их деятельности, насколько она была полезна для него.
Зрелище само по себе было довольно простое. По бокам каюты, во всю ее длину, тянулись три ряда скамеек, расположенных так, что второй ряд помещался позади и повыше первого, а третий позади и повыше второго. Чтобы удобнее расположить шестьдесят гребцов, с каждой стороны было устроено по девятнадцать скамеек с промежутком между ними в один ярд, а двадцатая помещалась так, что ее верхнее сиденье было как раз над самым низким сиденьем первой скамьи. При таком размещении каждый гребец свободно действовал, если соразмерял свои движения со взмахами своих товарищей. Такт же был таковым, как и у солдат, идущих мерным шагом при сомкнутых рядах.
Гребцы на первой и второй скамье сидели, а на третьей, имея более длинные весла, должны были стоять. Весла у ручек были налиты свинцом, а близ точки равновесия висели два гибких язычка, дававших возможность грести против ветра и в то же время требовавших большей ловкости, так как волна в любое время могла захватить невнимательного гребца и сбросить его с места. Каждое место у весла служило также отверстием, через которое гребец, сидевший у него, пользовался необходимым количеством воздуха. Свет падал на них сверху, сквозь решетку, встроенную между деком и фальшбортом. Общение между гребцами не допускалось. Изо дня в день они сидели на своих скамьях, не произнося ни слова, в часы работы они не могли видеть друг друга, а время своего краткого отдыха употребляли на сон и еду. Они никогда не смеялись, и никто не слыхал, чтобы кто-нибудь из них пел. И к чему слова, когда вздох или стон вполне выражал то, что каждый из них думал в тиши? Жизнь этих несчастных каторжников протекала подобно подземному ручью, тихо, в кропотливом труде, стремясь, хотя подчас и безнадежно, вырваться на волю.
В те дни, к которым относится наш рассказ, для пленных всегда была ломовая работа и на стенах крепости, и на улицах, и в подземельях, а флот, как военный, так и коммерческий, был ненасытен. Когда Друил впервые выиграл морскую битву, римляне напрягали свои весла и слава гребцов не уступала славе флота. Эти скамьи – будущие свидетели превратностей судьбы – прославили политику и храбрость Рима. Здесь были люди почти всех национальностей, большей частью из военнопленных, выбранные за мышечную силу и выносливость. Тут сидел бретонец, напротив него ливиец, позади житель Крыма, далее скиф, галл и фивянин. Римские преступники стояли на одной ступени с галлами, лангобардами, евреями, эфиопами и варварами с берегов Азовского моря. Здесь – афинянин, там – красноволосый дикарь Ирландии, а далее – голубоокие гиганты Кимери.
Труд гребцов не давал возможности развиваться их умственным способностям. Сила размаха, удар, глубина погружения весла и ловкость, когда приходилось грести против ветра, – вот все, что требовалось от них. Чем автоматичнее были их движения, тем они считались совершеннее. Даже осторожность, внушаемая им морем, превращалась скорее в нечто инстинктивное, чем сознательное. Таким образом результатом продолжительной службы являлось то, что эти несчастные становились терпеливыми, бездушными, покорными, умственно притупленными существами с сильно развитыми мышцами, жившими немногими, но дорогими воспоминаниями, и в конце концов впадали в то полубессознательное состояние, когда бедствие становится привычкой, а душа отличается невероятной выносливостью.
Час за часом качаясь в своем мягком кресле, трибун смотрел то направо, то налево, мысленно занятый всевозможными предметами, исключая несчастное положение рабов. Их движения, равномерные и совершенно одинаковые как с той, так и с другой стороны, стали совсем монотонными. Он начал развлекаться, рассматривая лица гребцов, причем со свойственным ему критическим отношением он полагал, что если все пойдет надлежащим образом, он наберет из числа пиратов, за которыми он отправлялся, лучших гребцов взамен многих теперешних.
Не было ни малейшей нужды запоминать имена рабов, отправляемых на галеры, как в могилы, и потому их заменили номерами, написанными на той скамье, к которой каждый из них был определен. Зоркий взгляд начальника, переходя от одной скамьи к другой, остановился наконец на номере шестидесятом, который, как уже было сказано, по недостатку места на последней скамье левой стороны помещался на скамье над первым рядом.
Эта скамья была выше уровня платформы, на расстоянии нескольких футов от нее. Свет, падая сверху сквозь решетчатый люк, освещал всю фигуру гребца, сидевшего на этой скамье, – фигуру прямую и голую, как и все остальные, имевшую одеждой только набедренную повязку. Существовали, однако, черты, отличавшие этого человека от остальных. Он был очень молод – лет двадцати, не более. Аррий же считался не только веселым игроком в кости, но и знатоком физической стороны человека и, находясь на суше, обыкновенно посещал гимназии, чтобы полюбоваться знаменитыми атлетами. Он узнал, вероятно, от какого-нибудь профессора, что сила зависит как от размеров, так и качества мускулов, тогда как ловкость отчасти обусловливается сообразительностью. Приняв эту теорию, он, как и большинство людей, имеющих излюбленный конек, при виде человека всегда проверял на нем верность своего взгляда.