Бен-Гур

Уоллес Льюис

– Итамар из дома Гуров.

Трибун от удивления всплеснул руками.

– Ты – сын Гура?

Помолчав, он спросил:

– Что привело тебя сюда?

Иуда склонил голову, ему трудно было дышать. Совладав со своими чувствами, он взглянул в лицо трибуна и отвечал:

– Меня обвинили в покушении на жизнь прокуратора Валерия Грата. Три года прошло с того страшного дня, – продолжал он, – три года, о трибун, ежечасных страданий – в этой могильной бездне, с единственным отдохновением в труде, и за все это время ни единого словечка о ком-нибудь из моих родных. О если бы, забытые, мы могли и сами забыть! Если бы я мог изгладить из своей памяти сцену разлуки с сестрой, последний взгляд матери! Я ощущал дыхание чумы и столкновение кораблей в битве, я слышал рев бурь на море и смеялся в то время, когда другие молились: смерть для меня была бы избавлением. Весло прогибается – да, от усилия отогнать от себя воспоминания о том дне. Подумай, как мало нужно, чтобы помочь мне. Скажи мне об их судьбе! Я слышал их призыв в ночной тиши, я видел их идущими по воде. О, ничто в мире не истинно, лишь любовь моей матери, а Тирса – ее дыхание было подобно дыханию белых лилий. Она была младшей ветвью пальмы – такая свежая, нежная, полная грации и красоты. С ней день был ясным утром. Она входила и уходила, как звуки прелестной музыки. И я своей рукой погубил их! Я...

– Признаешь ли ты свою вину? – спросил сурово Appий.

Перемена, произошедшая в Бен-Гуре, была поразительна по своей внезапности и резкости. Голос окреп, он сжал руки, каждая мышца дрожала, глаза блистали.

– Ты слышал о Боге моих отцов, – сказал он, – о беспредельном Иегове. Его правдой, и всемогуществом, и любовью, с какой Он руководил Израилем, клянусь, что я невинен!

Трибун был сильно тронут.

– О благородный римлянин, – продолжал Бен-Гур, – дай мне каплю надежды и пролей луч света во мраке, изо дня в день все сильнее сгущающемся надо мной.

Аррий повернулся и пошел по палубе.

– Разве над тобой не было суда? – спросил он, внезапно остановившись.

– Нет!

Римлянин удивленно приподнял голову.

– Ни суда, ни следствия? Кто же тебя приговорил?

Римляне, как известно, во времена упадка империи питали наисильнейшее пристрастие к закону и его формальной стороне.

– Они связали меня веревками и оттащили в подвал башни. Никто не сказал мне ни единого слова. На следующий день солдаты отвели меня на берег моря, и с тех пор я стал галерником.

– Что ты мог бы привести в свое оправдание?

– Я был слишком юным, чтобы быть заговорщиком. Грата я совсем не знал. Для покушения время и место были самые неудобные. Он ехал среди белого дня, окруженный целым легионом. Скрыться для меня было невозможно. Я принадлежал к классу людей, наиболее дружелюбно относившихся к Риму. Мой отец оказывал услуги императору. Разорение было неизбежно как для меня, так и для матери с сестрой. У меня не было повода ненавидеть, а если бы и сильно было во мне это злостное намерение, то множество других обстоятельств – состояние, семья, жизнь, то есть закон, который для сына Израиля дороже дыхания, – остановили бы мою руку. Я не был безумным. Поверь мне: теперь, как и тогда, смерть отраднее для меня, чем позор.

– Кто был с тобой, когда был нанесен роковой удар?

– Я был на кровле отцовского дома. Рядом со мной стояла Тирса, этот ангел кротости. Оба мы перевесились через парапет, чтобы лучше рассмотреть проходивший легион. Черепица под нажимом моей руки оторвалась и упала на Грата. Я думал, не убил ли я его, и почувствовал страшный ужас.

– Где была твоя мать?

– Внизу, в своей комнате.

– Что стало с ней?

Бен-Гур стиснул руки, и стон вырвался из его груди.

– Я не знаю. Я видел, как они тащили ее, и больше ничего не знаю. Из дома было выведено все живое, даже скот, ворота были заложены. Это значило, что никто и никогда не вернется в наш дом. Я молю тебя, скажи мне хоть что-нибудь о ней! Она-то уж, конечно, невинна. Молю тебя о прощении, благородный трибун, хотя прощать следовало бы мне. Но рабу ли говорить о прощении или о мести! Я на всю жизнь прикован к веслу.

Аррий слушал его с интересом, применяя всю свою опытность в отношениях с невольниками. Если чувства юноши были притворны, то притворялся он артистично, если они были искренни, то невинность его была вне всякого сомнения. В последнем случае с какой слепой злобой обрушились на него власти! Смести с лица земли целую семью за простую случайность! Он содрогнулся при этой мысли.

Мудрое Провидение не дает нравственному чувству заглохнуть в нас, как бы грубо и кроваво ни было наше ремесло. Справедливость и сострадание, если только они были свойственны нам, таятся в нас и на войне. Трибун мог быть неумолим, иначе он не был бы пригоден для занимаемого им поста, но он мог быть и справедлив. Команда кораблей, на которых он служил, ознакомившись с ним, называла его добрым трибуном. Умному читателю лучшей характеристики и не требуется.

В данном случае многие обстоятельства прямо говорили в пользу юноши, но помимо них могли существовать и другие. Может быть, Аррий знал Валерия Грата и не любил его. Может быть, он был знаком и с отцом Бен-Гура. Во время разговора Иуда спросил его об этом, и он, заметим, не дал ему никакого ответа. Словом, трибун был в нерешительности. Его власть была обширна. На корабле он был неограниченным властителем. Все в данном случае склоняло его к милосердию, и он был вполне расположен к юноше. "Однако же нечего спешить, – подумал он, – или, вернее, нужно спешить к Цитере. Нельзя обойтись без лучшего гребца, стоит подождать, узнать его поближе, убедиться, что он действительно князь Бен-Гур и невиновен. Рабы обыкновенно лгут". И он сказал громко:

– Довольно. Иди на свое место.

Бен-Гур поклонился, взглянул еще раз в лицо начальника, но не прочел на нем и следа надежды для себя. Он тихо повернулся и сказал:

– Если ты, о трибун, еще раз вспомнишь обо мне, то пусть не изгладится из твоей памяти, что я молил тебя сказать мне что-нибудь об участи моей матери и сестры.

С этими словами он удалился. Аррий, любуясь, провожал его взором.

– Клянусь Поллуксом! – думал он. – При подготовке что бы вышло из него для арены! Какой скороход! Клянусь богами! Что за руки для меча или для борца! Стой! – крикнул он.

Бен-Гур остановился, и трибун подошел к нему.

– Если бы ты был свободен, что бы ты стал делать?

– Благородный Аррий издевается надо мной, – проговорил дрожащими устами Иуда.

– Нет, клянусь богами, нет!

– В таком случае я радостно отвечу тебе. Я бы всецело отдался первейшей своей обязанности. Я бы не знал покоя до тех пор, пока моя мать и Тирса не вернулись бы в отцовский дом. Я бы служил им, как преданный раб. Они многого лишились, но я, клянусь Богом моих отцов, я приобрел бы им больше.

Этот ответ поразил римлянина. На минуту он растерялся, но, придя в себя, сказал:

– Я взывал к твоему самолюбию. Если бы в живых не было ни матери, ни сестры или ты не мог их найти, что бы ты стал делать?

Лицо Бен-Гура стало бледным, и он отвернулся к морю. В нем происходила сильная внутренняя борьба. Наконец, обратившись к трибуну, он сказал:

– Какую я избрал бы карьеру?

– Да.

– Трибун, я скажу тебе правду. В ночь того страшного дня, о котором я тебе говорил, я получил разрешение быть солдатом. Я остаюсь и теперь при том же желании, а так как во всем мире есть только одна военная школа, то я бы и поступил туда.