Берлинская ночь (сборник)
Шрифт:
Я сочувствующе улыбнулся, выразил ему признательность за объяснение и только было собрался угостить его сигаретой, как дверца грузовика распахнулась и французский патрульный помог очень бледной Лотте Хартман забраться внутрь и занять место рядом со мной. Потом он сам и его коллега-англичанин влезли следом за ней, закрыв дверь изнутри. Страх девушки ощущался почти так же сильно, как запах ее духов.
– Куда они нас везут? – прошептала она мне.
Я сказал ей, что мы едем на Кэртнерштрассе.
– Разговаривать не положено, – оборвал меня английский полицейский
Я улыбнулся про себя. Единственный второй язык, на котором англичанин сможет когда-либо сносно говорить, – это язык бюрократии.
Штаб-квартира международного патруля была расположена в старинном дворце, который находился на расстоянии полета брошенного окурка от Оперного театра. Грузовик остановился у входа, и нас сквозь огромные стеклянные двери ввели в холл, оформленный в стиле барокко. Вездесущие каменотесы Вены на славу здесь потрудились: всюду возвышались многочисленные атланты и кариатиды. Мы поднялись по лестнице, широкой, как железнодорожная колея, прошли мимо урн и бюстов давно забытых дворян, миновали пару дверей, которые были длиннее ног циркового великана, и оказались внутри лабиринта кабинетов со стеклянными стенами. Русский капрал открыл дверь одного из них, впустил нас туда и приказал ждать.
– Что он сказал? – спросила фрейлейн Хартман, едва он закрыл за собой дверь.
– Он приказал ждать.
Я сел, зажег сигарету и оглядел комнату: письменный стол, четыре стула, а на стене – большая деревянная доска объявлений, какие можно увидеть около церквей, однако эта была на кириллице, с написанными мелом колонками цифр и имен, озаглавленных: «Разыскиваются», «Пропавшие», «Угнанные машины», «Срочные сообщения», «Часть I. Приказы», «Часть II. Приказы». В колонке, озаглавленной «Разыскиваются», значилось мое собственное имя и имя Лотты Хартман. Русский любимец Белински постарался на славу, придав аресту невероятную убедительность.
– Вы не знаете, в чем дело? – спросила Лотта нервно.
– Нет, – солгал я. – А вы?
– Нет, конечно нет! Тут, должно быть, какая-то ошибка.
– Очевидно.
– Вы, похоже, совсем не беспокоитесь. Или, может, просто не понимаете, что это русские приказали нас сюда привезти.
– Вы говорите по-русски?
– Конечно нет, – сказала она нетерпеливо, – но американский полицейский, который меня арестовал, сказал, что действует по требованию русских и сам понятия ни о чем не имеет.
– Ну, иваны ведь председательствует в этом месяце, – сказал я задумчиво. – А что сказал француз?
– Ничего. Он в основном пялился на меня спереди.
– Еще бы, – улыбнулся я ей, – есть на что взглянуть.
Она ответила мне саркастической улыбкой:
– Признаться, я не думаю, что они привезли меня сюда, чтобы увидеть дрова, сложенные перед хижиной. А вы? – Говорила Лотта с явной неприязнью, но тем не менее приняла предложенную мной сигарету.
– Мне кажется, лучшей причины не найти.
Она чертыхнулась вполголоса.
– А ведь я вас видел, – сказал я. – В «Ориентале».
– Вы
– Будьте умницей. Может, я смогу вам помочь.
– Сначала помогите самому себе.
– Да уж в этом будьте уверены.
Наконец дверь кабинета открылась, и в комнату вошел высокий плотный офицер Красной Армии. Он представился капитаном Руставели и занял место за столом.
– Послушайте, – потребовала Лотта Хартман, – не могли бы вы объяснить, почему меня привезли сюда среди ночи? Что, черт возьми, здесь происходит?
– Всему свое время, фрейлейн, – ответил он на безукоризненном немецком. – Пожалуйста, садитесь.
Она тяжело опустилась на стул рядом со мной и стала угрюмо его разглядывать. Капитан посмотрел на меня:
– Герр Гюнтер?
Кивнув, я сказал ему по-русски, что девушка говорит только на немецком.
– Я покажусь ей более впечатляющим сукиным сыном, если мы с вами будем придерживаться языка, которого, она не понимает.
Капитан Руставели в ответ холодно на меня посмотрел, и на мгновение я запаниковал: неужели что-то не получилось и Белински не смог объяснить этому русскому офицеру, что наш арест был сфабрикован?
– Очень хорошо, – сказал он после продолжительной паузы. – Тем не менее нам все-таки придется изображать допрос. Могу ли я взглянуть сначала на ваши бумаги, герр Гюнтер? – По акценту я признал в нем грузина. Совсем как товарищ Сталин.
Я полез во внутренний карман пиджака и передал ему удостоверение личности, в которое по совету Белински вложил два стодолларовых банкнота, пока сидел в грузовике. Руставели как ни в чем не бывало опустил деньги в карман брюк. Краешком глаза я увидел, что у Лотты Хартман челюсть отвалилась до колен.
– Очень щедро, – пробормотал он, крутя мое удостоверение волосатыми пальцами. Затем он открыл папку с моим именем на ней. – Хотя совершенно ни к чему, уверяю вас.
– Подумайте о чувствах девушки, капитан. Вы же не хотите, чтобы я пошел против ее предрассудков, не так ли?
– Конечно нет. Хорошенькая, не правда ли?
– Очень.
– Думаете, шлюха?
– Да, или что-то вроде того. Я только предполагаю, конечно, но она, по-моему, из тех, кому нравится лишать мужчину гораздо большего, чем десять шиллингов и его нижнее белье.
– Она не из тех, в кого следует влюбляться, хотите вы сказать?
– Это все равно что класть конец на наковальню.
В кабинете было жарко, и Лотта расстегнула жакет, позволяя Руставели разглядеть большую ложбинку между грудями.
– Допрос, признаюсь, редко бывает таким забавным, – сказал он и, бросив взгляд на свои бумаги, добавил: – У нее красивые сиськи. Такого рода истины я уважаю.
– Полагаю, вам, русским, виднее.
– Ну, не знаю, чего вы хотите добиться этим маленьким представлением, но надеюсь, что ее вы обязательно получите. По-моему, нет приятнее причины, по которой можно решиться на все эти перипетии. У меня лично, признаюсь, ну просто сексуальное заболевание: мой конец опухает каждый раз, когда я вижу женщину.