Бермудский Треугольник
Шрифт:
— Молодец!..
— Младший лейтенант Мочалин! — напоминает своё имя расторопный бармен, принимая строевую стойку.
— Молодец, младший лейтенант Мочалин.
Сзади вырастает кряжистая фигура директора совхоза.
— Ну как дела, Василий Петрович? — дежурно интересуется директор.
— Да вот… — подполковник обводит рукой штабеля, — вроде как… неплохо!
— Ого! — отзывается директор. — Дневная женская норма! Герой!
— Пожалуй, что… — соглашается подполковник, ощущая живительное тепло алкоголя. — Директору-то нальёшь?
— Непременно, товарищ полковник! — звонким эхом откликается льстивый Веник.
— Тогда и мне…
— Есть, товарищ полковник!
— Ну и себе…
— А как же!
На мгновение у «барной стойки» воцаряется тишина. Два офицера и один гражданский, запрокинув головы, пьют.
Ошалевшие от увиденного, Герман и Шурик, спустившись с деревьев, стоят в неловких позах с пилотками в руках, напоминая крепостных с челобитной у барского подъезда. «Юнга» непринуждённо грызёт яблоко, вникая в нюансы взаимоотношений участников капиталистического рынка.
— Наталья! — обернувшись, кричит директор, — слышь, Наталья, а ну — мухой в правление! Заполни грамоту, да мигом — назад… Я же тебе русским языком говорю — мухой!.. Как за что? За достигнутые успехи… Битва за урожай… Короче — ударнику коммунистического труда! Беги уже.
У Алика изо рта вываливается яблоко. Сашка Дятлов, нервно покусывая усы, одной рукой судорожно срывает жестяную «кепочку» с мерзавчика и, не обращая внимания на начальство, тут же его опорожняет.
На обратном пути грамота ударника коммунистического труда на имя В.В. Мочалина переходит из рук в руки стонущих от смеха офицеров.
В гостях у капитана Гордеева
По возвращению в казарму к друзьям заглянул капитан Гордеев.
«Товарищи офицеры, прошу час на сборы — и ко мне! — буднично распорядился гвардейский десантник, — Да, и ещё, товарищи офицеры, — добавил, он, направляясь к выходу, — Я холостяк. Готовить не обучен, поэтому возьмите в столовой всё, что дадут, и принесите с собой, да так, чтобы никто не заметил». Уставшие от возлияний друзья робко пытались возразить, ссылаясь на поздний час, но бравый вояка был неумолим: «Человек в погонах не имеет права быть трезвым!» Подчиненные кислыми улыбками сопроводили армейскую максиму и приняли указание капитана к исполнению.
Через полчаса Поскотин и Мочалин уже тащили два цинковых ведра, аккуратно укрытые для конспирации дёрном. В вёдрах лежали десять порций котлет с макаронами. По дороге они молодецки отдавали честь старшим офицерам, делая равнение то направо, то налево.
Вечер задался с первых минут. Герман уже при входе попал под перекрёстный огонь поздравлений в связи с днём рождения дочери. Весёлую компанию украшала исполняющая обязанности хозяйки медсестра Лариса. И без того взведённые за день офицеры, глядя на Ларису, ещё более возбуждались, отчего несли полный вздор. Нить разговоров петляла, рвалась на части, путалась в деталях, пока не приобрела вид бахромы от старого абажура. Вениамин первым оседлал афганскую тему, оберегая её от возможных посягательств со стороны настоящего ветерана, который так и не сумев выбить друга с занимаемых позиций, некоторое время развивал тему «геронтологии во власти», но вскоре переключился на живопись, познаниями в которой привлёк внимание молодой женщины. Лариса кокетливо поделилась впечатлениями о единственном посещении «Третьяковки», воспоминания о которой были столь же свежи, как и в тот год, когда шестилетняя девочка вместе с мамой увидела первую в своей жизни картину. Бывший первый секретарь Каунасского горкома комсомола Петя Царёв, вопреки партийным установкам, ударился в мистику. Терентьев в зависимости от расстояния между ним и молодой медсестрой метался от проблем коневодства до особенностей спаривания волнистых попугайчиков, но после вторых ста грамм вдруг резко ушёл в сторону и затянул на одной ноте «Песню о друге» Высоцкого. Градус веселья нарастал. Мочалин, опрометчиво соскользнув с афганской темы, основательно завяз в деталях аргентино-британского конфликта на Фолклендах. Герман не замедлил занять вакансию. Однако вопреки первоначальному плану оттенить своё участие в боевых операциях, внезапно сник и монотонно заскулил, уверяя засыпающего капитана Гордеева в бесперспективности войны, смысл которой от него ускользал, по его словам, «как быстроходный клипер от старого фрегата». На минуту очнувшийся капитан, с трудом произнёс: «Ну и пра-иль-но! Клипер-триппер! Нечего было ротному в Кабуле спать с женой аборигена, — и, потеряв нить рассуждений, назидательно добавил, — Ибо… Ибо ещё Мичурин доказал, что триппер марганцовкой не лечится!»
В казарму возвращались далеко за полночь. Долго не могли найти дорогу. Спасибо патрулю, который после небольшого препирательства согласился показать заплутавшим «партизанам» путь к казённому дому. Обессиленные офицеры, не раздеваясь, рухнули на кровати.
Герман, успевший сбросить сапоги, лежал на спине и чувствовал, как с всё возрастающим ускорением падает вверх. Какая-то чудовищная воронка засасывала его во внезапно открывшуюся чёрную бездну. Он вцепился в холодный металл солдатской койки и вместе с нею полетел в эту бездну. «Чур, меня!» — закричал бедный курсант, испытывая нечеловеческие муки алкогольного опьянения. Собрав силы, ему с трудом удалось перевернуться на грудь. Бездна исчезла, но вдруг внизу разверзлась и завертелась далёкая земля. Квадратики полей и проплешины осеннего леса закрутились в какой-то немыслимой карусели. В лицо ударили тугие порывы ветра. Уже впадая в небытие, он попытался найти вытяжную скобу парашюта, как вдруг заметил летящих рядом с ним совхозных хористок верхом на балалайках. Закрутив вираж, потерявший чувство реальности Герман, погнался за самой смазливой, но был сбит поэтом Сергеем Есениным, который, совершив таран, принял облик лейтенанта Терентьева и в отсутствие конкуренции начал гонять по небосводу всю совхозную самодеятельность. Подбитый курсант задымил и рухнул на лужайку у памятника Владимиру Ильичу. Он уже чувствовал, как душа расстаётся с телом, как где-то вверху ударили колокола и ангельский хор затянул «Вы жертвою пали…» «Не-е-ет!» — что есть силы возопил падший, и, обратив взор к небу, где вместо хористок кружилось вороньё, отчаянно заорал, — Серёга, ты тварь последняя! Иуда! Подонок! Предатель!..
— Вы что хамите, лейтенант! Какой Иуда?! Кто предатель?! — гремят раскаты из разверзшихся небес.
— Всевышний! — догадывается Поскотин и судорожно пытается вспомнить «Отче наш…», начитанный ему в отрочестве бабушкой. Наконец, привстав, опускается на колено перед памятником Ленину и, уронив голову к молитвенно сложенным ладоням, читает, — «Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое…»
— Встать! — орёт разгневанный Бог, — Я кому приказываю — немедленно встать!
Наконец, душа новопреставленного отрывается от плоти и воспаряет над солдатской кроватью. Герман просыпается. «Какого хрена?» — бурчит он, продирая глаза и взирая на изрыгающего проклятия подполковника Нелюбова. «Тише, пожалуйста, — вежливо просит Поскотин, — у меня от вас голова болит!» Нелюбов в бессильной ярости умолкает. В полутьме казармы трое участников «тайной вечери» уже обувают сапоги. Подполковник скрывается за дверями. «Ну и чёрт с вами со всеми!» — бормочет обессиленный курсант и снова валится на кровать. Вереница фантасмагорических снов, сорвавшись с насеста, врывается в его подсознание.
— Товарищ старший лейтенант, проснитесь! — трясёт Германа посыльный солдат. — Вас вызывает полковник Захаров!
— Брысь отсюда, боец! — шипит Поскотин, пытаясь повернуться на бок.
— Товарищ старший лейтенант, ваши уже все там! Поторопитесь, пожалуйста! Полковник злой, а подполковник орёт на всю ленинскую комнату. Как бы вам под горячую руку не попасть, — не унимается рядовой.
Герман с трудом встаёт и пытается накрутить на ногу портянку. Он взбешён! В прерванном солдатом сне ему только что вручали орден Боевого Красного Знамени. «Как они могут так бесцеремонно с ветераном!..» Ярость Поскотина нарастает. «Трусы! Мерзавцы! Крысы тыловые!» — повторяет он, в раздражении отбрасывая в сторону непослушную портянку. Посыльного не видно. Сон улетучился. Злость и раздражение стучат в висках. Офицер небрежно набрасывает вторую портянку на шею, завязывает её пионерским узлом и босиком отправляется в сторону ленинской комнаты. «Сопляки! Пороху не нюхали!» На полигоне за стенами казармы бешенным воем заходятся корабельные пулемёты. «Вот она, музыка войны! Вот она, правда жизни и смерти!» — рвёт душу дешёвой патетикой так и не пришедший в себя офицер. Острый гравий под босыми ногами вызывает в нём ни с чем несравнимое ощущение самопожертвования и даже ночная свежесть не в силах вывести его из состояния пафосной летаргии.
Из окон ленинской комнаты выплёскиваются волны надсадного ора. Герман смело открывает дверь и, слегка жмурясь, выходит на середину комнаты. Крики смолкают. Вошедший, слегка покачиваясь, беспечно осматривает помещение, отмечая среди находящихся в нём лицо знакомого полковника из Института. «Форму одел, бродяга!» — ухмыляется он. — «Ух ты! Два ордена Красного знамени! А у меня лишь один…» Но внезапно к нему приходит осознание того, что его награды лишь плод разыгравшегося во сне воображения, а всё, что сейчас его окружает — самая, что ни на есть, настоящая явь! «Чёрт бы меня подрал!» — шепчет про себя очнувшийся «герой».
— Это… Это что такое?! — взрывается вышедший из шокового состояния подполковник Нелюбов.
Поскотин молчит, кокетливо играя озябшими пальцами ног, и продолжает озираться по сторонам. Его друзья, не подымая головы, что-то царапают на чистых листах бумаги. «Рапорт» — внутренне холодея, читает он про себя заголовок на каракулях, выплывающих из-под пера Терентьева. «Но почему печатными буквами?» И словно в ответ — очередной взрыв негодования старшего офицера.
— Что, нажрались, скоты?!