Бернард Шоу
Шрифт:
Вам не велят жить, не велят быть сильным, твердым духом. Утренняя свежесть, вечная юность — забудьте про все это и внемлите ужасам белой горячки».
Здесь все поставлено с ног на голову. Автору «Короля Лира» мир представлялся не менее страшным, чем автору «Пути паломника». И сердце не вторит колокольным звоном в тон беиьяновскому Отважному — разве только барабанит, чтобы заглушить высокопарные восторги хвастливого святоши. Макбет ослеплен яростью, Гамлет умирает, Просперо решает оставить мир и повести созерцательную жизнь — во всех этих случаях Шекспир вовсе не
83
«Буря». Перевод Мих. Донского.
За исключением одного Ибсена, чей гений он превозносил по любому поводу, Шоу не очень высоко ставил современных драматургов. Он похваливал Гекрк Артура Джонса: во-первых, они были приятели, а во-вторых — Джонс усердно поругивал мораль. С Артуром Пинеро Шоу обращался круто — в пьесах Пинеро он не видел тех достоинств, за которые их так любили другие критики. Правда, Шоу не отказать в осторожности: он предупреждал, что яростно бьется со школой Пинеро и что его «критика, надеюсь, грешит лишь вполне понятной крайней придирчивостью».
84
Слова Эдгара из пятого действия «Короля Лира». Перевод Б. Пастернака.
И вот результат: директор Придворного театра не почтил «Субботнее обозрение» приглашением на премьеру «Трелони из Уэльса» Пинеро. Шоу поведал читателям, как было дело: «Когда с журналом сыграют вот такую штуку, остается только бежать к телефону и выклянчивать билетик в театральной кассе… На эту смиренную просьбу телефон пренебрежительно отвечал, что «премьера вполне обойдется без враждебной критики». Ясно, мое любопытство разгорелось до невозможности: выходит, телефон Придворного театра, зная о комедии мистера Пинеро решительно все, был о ней столь низкого мнения, что даже не сомневался, какой уничижительный разнос я ей устрою. Не мешкая, беру билет на четвертое представление… и теперь я могу заверить телефон, что совсем напрасно он так боялся. Прошу извинения, ничего-то он не понял: ведь комедия хорошая».
Драматурги — народ обидчивый, и высказывания Шоу доставляли им мало радости, даже если он открыто признавался: «Я стараюсь не быть равнодушным». Обидчивостью отличались также актеры и актрисы. Их коробило замечание Шоу, что их-де поведение на сцене позволяет «завсегдатаям лож смотреть сквозь пальцы на их профессию и открыть этим людям двери своих особняков». Не вызывало удовольствия у артистов и то, как расписывал Шоу их внешность в пьесах на современные сюжеты: «живая реклама портняжного искусства подает сентиментальные реплики произведению модистки. Попутно рекламируются достижения обойщика и маляра».
Артисты равно боялись как порицания, так и поощрения Шоу. Одной американской актрисе он предложил интервью, дабы поддержать ее дерзания в ролях Ибсена. Актриса пообещала застрелить его, если он напишет о ней хоть слово.
Актеры находили себе только одно утешение — отказывать Шоу в праве называться джентльменом, каковое осуждение он целиком и полностью одобрял: «Я никогда не мог представить, как согласовать с манерами джентльмена обязанности критика, который при всем народе награждает обидными словами самых чувствительных наших собратьев».
В рецензии на пантомиму, показанную в «Друри-лейн», он (в который раз) обрушился на популярный христианский праздник: «Прискорбно, но под этой рубрикой придется вспомнить Рождество. Тема непристойная: дикость, обжорство, пьянство, распутство. Во всем разврат, вымогательство, ложь, грязь, богохульство и повреждение моральных основ. Строптивому и возмущенному народу Рождество навязывают лавочники и пресса: предоставленное самому себе, оно бы завяло и перекоробилось в жарком пламени всеобщей ненависти, и столбом из жирных колбас стал бы всякий, обернувшийся посмотреть на него. И хотя на этот год с Рождеством покончено и я могу передвигаться, не разгребая завалы дохлого мяса, пантомима потянула меня вспять, и душа моя полна ненависти».
Свою заметку он объявил бесплатной рекламой, «рождественским подарком, который газета подносит директору театра за то, что тот целый год дает работу ее отделу рекламы». Директор «Друри-лейна» прекрасно обошелся бы без этого подарка. Наверно, он немало радовался, когда взгляды Джи-Би-Эс получили соответствующее общественное признание: «С сожалением констатирую, что завсегдатаи галерки в «Принцессе», пользуясь дешевизной мест (половина обычной в Вест-Энде расценки), употребляют разницу (на закупку сосисок, дабы швырять ими в критиков. Попавшего в меня джентльмена (или леди?) убедительно прошу впредь метать в меня капустой. Я же вегетарианец — какой мне прок в сосисках?!»
Но куда серьезнее должны были тревожить респектабельных читателей «Субботнего обозрения» его частые ссылки на мистера Оскара Уайльда, который в ту пору томился в Редингской тюрьме, а имя его было изгнано со страниц газет и не произносилось в обществе. Что ни говорите, это было смело, и уважения заслуживает не только критик, но и редактор, если, разумеется, последний читал материалы своей газеты и сознавал неосторожность Шоу.
Если не считать пьес Шоу, единственная пьеса, написанная в XIX веке и продержавшаяся до наших дней, принадлежит Уайльду. Поэтому небезынтересны все высказывания Шоу об Уайльде, тем более что оба они ирландцы и друг друга недолюбливали. Уайльд отзывался о Шоу так: «Прекрасный человек. У него нет врагов. Нет и друзей». А Шоу сказал об Уайльде: «Он мне земляк, притом самый яркий образец ненавистного мне земляка — то есть, дублинский сноб. Англичане сходят с ума от его ирландского обаяния, а для меня оно — пустой звук. В общем надо признаться, незаслуженного уважения я ему не оказывал. Впервые он пробудил во мне дружеские чувства в связи с чикагскими анархистами и сделал это довольно неожиданно… Была составлена петиция о смягчении участи этих несчастных, и я собирал подписи некоторых лондонских литераторов, прослывших ярыми бунтарями и скептиками. Заполучил же я только подпись Оскара. С его стороны это был совершенно бескорыстный поступок, и я до конца сохранил к Уайльду огромное уважение».
Во второй же статье, написанной Шоу для «Субботнего обозрения», целый раздел отводился «Идеальному мужу» Уайльда, появившемуся на сцене в первую неделю 1895 года. «Новая пьеса мистера Оскара Уайльда, поставленная в «Хэймаркете», — опасная штучка, — объявлял Шоу. — Драматург умеет оставить в дураках своих критиков. Его эпиграммы они встречают сердитым смехом: так шуткой развлекают ребенка, когда он готов сорваться в злой и обиженный рев. Критики возмущаются: трюк слишком заигранный, эти эпиграммы можно сыпать дюжинами, если всерьез позволить себе такое легкомыслие. В пределах моей осведомленности, я единственный в Лондоне человек, который не может сесть и одним махом накатать пьесу «под Уайльда». Казалось бы, чисто коммерческая пьеса, но она уникальна в своем роде, а это значит, что остальные наши писаки сами зажимают себе рот. В каком-то смысле мистер Уайльд, на мой взгляд, наш единственный настоящий драматург. Он обыгрывает все: ум, философию, драму, актеров и публику, весь театр».
Примерно полтора месяца спустя в театре «Сен-Джеймс» прошла комедия «Как важно быть серьезным». На отношение к пьесе Шоу, возможно, повлияло то обстоятельство, что «она сработала вхолостую на втором представлении», которое и почтил своим присутствием Шоу. Он нашел пьесу незрелой, негуманной, механической, старомодной, если и забавной, то еще в большей степени раздражающей. «Она меня развлекла, но я считаю вечер потерянным, если комедия только развлекает и не волнует меня по-серьезному. Я хожу в театр, чтобы посмеяться от полноты душевной — не надо меня щекотать, и совать меня носом в смешное тоже не надо. Я смеюсь не меньше других на комедии-фарсе, но уже к концу второго акта мрачнею и совсем выхожу из себя под конец третьего. Очередной приступ моего жалкого и безотчетного блеянья с каждым разом распаляет мое раздражение… Словом, эта пьеса опоздала родиться лет на десять, не меньше».