Бесконечное движение к свету
Шрифт:
– Конечно! Какие могут быть сомнения?
– Почему вы так думаете? А если они были великими грешниками и с их грехами им место только в аду?
Полковник какое-то время смотрел на лейтенанта застывшим взглядом, потом слегка дёрнул головой, словно избавляясь от оцепенения и одновременно произнёс – «Нет. Ты бы видел его тело: на нём же не было живого места. Может быть, до этого у него и были какие-то грехи, но он искупил их все своими страданиями. Полностью искупил. Да и какие могут быть грехи в двадцать или двадцать пять лет? А что ты улыбаешься, лейтенант? Разве это смешно? Я спрашиваю, это смешно?».
– Нет, товарищ полковник. Это я просто вспомнил случай из детства. Обычно лето я проводил в деревне, у своего дедушки. Вместе с ним там жил ещё мой родной дядя с семьёй. У дяди был сын, мой двоюродный брат, старший за меня на два года. Однажды ночью я тихонько встал и помочился в дядькин сапог, а на утро, во всём обвинили моего двоюродного брата. Вот теперь я думаю – мой тогдашний поступок, это грех или невинная шалость?
Они, какое-то время, молча смотрели друг другу в глаза. Наконец полковник хмыкнул и даже слегка улыбнулся.
– В сапог? – переспросил он – Но зачем?
– Дело в том, что в деревне, ночью, дети, да и взрослые тоже, по малой нужде ходили в ведро, которое находилось в спальной комнате. И вот однажды мой двоюродный брат, в темноте и спросонья, перепутал это ведро с сапогом отца и написал туда. Сделал он это по ошибке, без злого умысла. Его тогда даже не наказали. Я рассчитал, что если сделаю то же самое, то в этом опять обвинят брата. Так оно и вышло.
– Но зачем? – уже на полном серьёзе и даже сердито спросил полковник.
– Да потому что мы с ним брали у дядьки велосипед и катались. Иногда без спроса. И вот когда брат катался, он нечаянно разбил фару. Но наказали за это меня, потому что все видели, как я последний раз ездил на этом велосипеде. Наказали не сильно, но меня задело другое: брат в это время стоял и молча смотрел, как меня ругали. Я тоже молчал, не выдавал его, потому что с моей стороны это выглядело бы предательством. А его молчание было трусостью.
– Ага, так это ты сделал ему в отместку – произнёс полковник и добавил – Ну ты и оригинал.
– Да, но теперь я думаю о другом. Я думаю, с какого возраста человек начинает грешить? По закону, за свои поступки, он отвечает с восемнадцати лет. А до этого? До этого ему всё сходит с рук что ли? Ребёнок, допустим, по неосторожности поджёг дом или, если взять крайность, лишил жизни другого человека. Как здесь быть?
– За малолетних детей отвечают родители или тот, кто их заменяет. Но здесь ещё вот что – тяжесть греха зависит от его осознания. Осознаёшь ли ты его? Даёшь ли отчёт своим действиям? Одно дело если ты грешишь из-за собственной корысти и совсем другое дело, если во имя чего-то или ради кого-то. Допустим, ты совершил грех ради спасения человечества или хотя бы ради спасения одного человека. Нельзя же тебя ставить в один ряд с человеком, совершившим такой же грех ради собственной наживы. Это будет не справедливо, а значит – не по-божески. Между прочим, лейтенант, я ещё помню те времена, когда алкогольное опьянение, в котором было совершено какое-то преступление, являлось смягчающим фактором.
– Подождите товарищ полковник, что же это тогда получается, если ты грешишь, но не осознаёшь, то это уже как бы и не грех тогда?
– Конечно грех. Грех всегда остаётся грехом. Степень его тяжести определяется уже в итоге, когда подведена черта под всем. Другое дело, что здесь надо определиться с нормами и «рамками», уяснить, что такое-то деяние это грех, а такое-то – просто нехороший поступок. В одной стране за это тебе голову снесут, в другой обойдёшься батогами, а в третьей, этого даже не заметят. Всё зависит от нравов и обычаев.
– Скажите, товарищ полковник, вы часто вспоминаете младшего сержанта Шауса? – понизив голос, спросил лейтенант.
– Всегда – в тон ему ответил полковник – Это похоже на какую-то занозу в душе.
– А вот вы говорили, что душевные муки страшнее физических. Тогда получается, что вы всё это время мучаетесь? Скажите – у вас не возникало мысли о самоубийстве?
Полковник ответил не сразу: всё также глядя вдаль, напряжённо наморщил лоб.
– Я не трус, лейтенант. Случалось, я в Афганистане, без бронежилета ходил в атаку. И здесь его никогда не одевал. В бою не кланялся пулям, под обстрелом стоял в полный рост, но…. Гранаты рвались, пули свистели…. Других калечило, убивало, а мне – ничего. Я думал об этом, лейтенант, много думал. Честно говоря – я боюсь. Но это какой-то необычный страх, я бы даже сказал, что он похож на состояние паралича. Был у меня один момент в жизни, когда я решил покончить с собой: потрон уже находился в потроннике, ствол у виска, указательный палец лежал на курке. Осталось только приложить маленькое усилие. Знаешь, лейтенант, я так и не смог нажать. Вдруг появилась ощущение, словно исчез мой указательный палец на правой руке. Нет его. Нечем нажимать.
Потом это состояние прошло, разум возобладал над эмоциями… "Значит не судьба…" – решил я. Может на самом деле всеми нашими действиями и поступками управляет кто-то свыше и решает, сколько нам жить и как. Ещё, мне когда-то в детстве, приснился странный сон, который последнее время не выходит из головы. Я болел гриппом, тяжело болел, с высокой температурой и даже проваломи в памяти. То ли я уснул, то ли в горячке потерял сознание, только вдруг вижу, отчётливо и ясно, что подходит к моей кровати молодая, красивая девушка, одетая в белую, длинную рубашку. И я почему-то уверен, что это моя мама, хотя лица её, из жизни, не помню. Подходит ко мне, ласково смотрит, нежно гладит по щекам и говорит – «Спи, сыночек, спи. Ты скоро выздоровешь и мы поедем в Коски. Там хорошо, там твои друзья – Матвей и Серёжа". "Мама – говорю я – ты такая красивая". "Все мамы красивые" – ответила она и я проснулся. На этом тогда всё и закончилось.
Спустя тридцать лет наш детский дом отмечал пятидесятилетие со дня основания.
Я добирался по железной дороге. На перегоне Чехово – Сивайское поезд отстоновили по техническим причинам. И вдруг, посмотрев в окно, я увидел указатель – деревня Коски. И расстояние до неё – три с половиной километра.
Я потом побывал там, навёл кое какие справки. Ничего особенного, обычная небольшая деревушка, в отдаленной глухомани. До нашего детского дома – больше трохсот километров. Ни Матвея, ни Сергея, приблизительно моего возраста, там нет. У меня таких друзей вообще никогда не было. О существовании этой деревни я ничего не знал до последнего времени и тем более не мог знать тогда, в детстве. Я не помню, что бы я от кого-нибудь слышал это названия или читал…
Ты знаешь, лейтенант, мне иногда кажется, что вся эта жизнь мне снится, причем снится каким-то кошмарным сном. Мне кажется, что я однажды проснусь в совершенно другой обстановке, другом месте, может даже другом мире или времени…
Полковник снова замолчал. Лейтенант опять искоса посмотрел ему в лицо и, опустив голову, так же о чём-то задумался.
– Товарищ полковник, я вот о чём подумал, если вы столько времени мучились и страдали, то вполне возможно, что тем самым уже и искупили свою вину?