Бескрылые птицы
Шрифт:
— Нет, то есть… да,
— Что ты сказал?
— Я не хочу есть.
— Так, друг, дело не пойдет, ты не выдержишь до вечера.
— У меня нет с собой хлеба, а деньги я забыл дома.
— Где ты живешь?
— Там… на берегу.
Лиепзар внимательно посмотрел на Волдиса.
— Знаешь что, ты не стесняйся. Говори прямо: хочешь есть? У меня есть несколько латов. Ты мне потом отдашь.
— Как хочешь… — и Волдис взял у Карла Лиепзара один лат.
Да, мягкие французские булки были очень вкусны, недурной оказалась и охотничья колбаса. Волдис израсходовал весь лат до последнего сантима и опять почувствовал себя так хорошо, точно угольная пыль не разъедала большие лопнувшие мозоли.
Бесконечно длинными казались послеобеденные часы работы. Люди уже не бегали с тачками, а тихо катили их в гору. Все стали медлительными, вялыми. Только один человек оставался неутомимым. Он торопливой походкой ходил от люка к люку, полный непонятной истерической злобы. И кричал, кричал, кричал. Как пес-пустобрех, лающий к месту и не к месту, орал форман до самого вечера. Орать — это была его профессия. Для того он и находился на пароходе.
— Почему он орет на нас? — спросил Волдис у Лиепзара в один из перерывов. — Мы же работаем аккордно.
— Что ж ему делать? Ведь он за это жалованье получает. Ты думаешь, он на нас сердится? Ничуть. Положено кричать — и кричит.
— Кому же нужен этот крик?
— Господам стивидорам это нравится.
— Странные господа, если им нравится, когда ругают людей…
Ровно в пять раздалось долгожданное:
— Выходить! Закрыть люки!
Неторопливо, медленно люди выползали на палубу. Они не разговаривали, не смеялись, не шутили. Точно рассердившись на кого-то, закрывали люки и сходили на берег. Радость и веселье испарились в этом черном аду, он поглотил все силы людей, все светлые мысли, все прекрасное и возвышенное. Над ними не раздавался свист кнута, не звенели цепи, — но ниже, чем под кнутом, гнулись спины свободных рабов, тяжелее, чем в кандалах, тащились их ноги, когда они возвращались в пятиэтажный город.
Завтра их опять ожидает черная яма с пустыми корзинами, грохот лебедок, так же будет сотрясаться воздух от нечеловеческого крика. Будут ломаться ногти, вздуваться мозоли, и вместе с ручьями пота будут уходить из тела силы. Но пятиэтажный город не знает жалости. Как злая мачеха, выгоняет он туманным утром толпу своих пасынков на улицу.
Волдис вымылся в грязной воде Даугавы. У него не было ручного зеркальца, и он не мог видеть своего лица. Под глазами и на шее остались черные полосы, в руки въелась черная угольная пыль, которую без мыла нельзя было отмыть. Болели ссадины, ломило плечи. Волдис вытряс пыльный френч и шапку, красный верх которой потерял свой первоначальный цвет.
— Деньги тебе нужны? — спросил его форман. — Если нужны, пойдем в контору.
Толпа усталых людей направилась на какую-то темную узкую уличку, неподалеку от биржи. Пройдя грязный двор, они добрались до ветхого старинного здания, столь же мрачного, как эпоха, в которую оно было построено. Узкая винтовая лесенка привела рабочих в темный, пахнущий сыростью коридор. Во втором этаже находилось насквозь прокуренное помещение с низким потолком и набросанными на полу окурками. Очевидно, когда-то стены его были оклеены обоями — кое-где еще висели клочки розовой бумаги. Было так душно, что у Волдиса захватило дыхание:
Форман прошел в соседнюю комнату и через несколько минут стал по очереди вызывать туда рабочих. У дверей все снимали шапки, лица делались серьезными, а выходя оттуда, люди позвякивали серебряными монетами.
— Витол! — раздался шепелявый голос.
Волдис вошел в комнату, такую же запущенную, как и первая, только здесь стояли два письменных стола и несколько старых кресел. За столом побольше сидел молодой человек с кривым носом, золотыми зубами, в синем бостоновом костюме и в сомнительной чистоты рубашке. Он дал Волдису карандаш и указал на лист бумаги.
— Распишитесь. Пять латов. Следующий!
— Теперь все, — сказал форман, когда Волдис вышел из комнаты.
Пробираясь на ощупь в темноте, Волдис вышел во двор и полной грудью вдохнул свежий воздух.
Пять латов! Пять серебряных кружочков звенели в кошельке Волдиса. Теперь можно было смело идти на набережную: он не потеряет голову при виде жареных миног и хорошего хлеба. Однако настоящего аппетита у Волдиса не было. Переутомленный организм весь горел и требовал влаги. Только когда Волдис. выпил целый литр молока, во рту исчезло ощущение сухости.
Поев, он сходил на вокзал, взял из камеры хранения свой сундучок и присел в зале ожидания на диван. Приятно было сознавать, что этот страшный день прошел. Но, представляя себе завтрашний день, Волдис содрогнулся. Как можно выносить такую работу ежедневно, из года в год? Временно, один-два парохода — это еще ничего, если у тебя есть надежда, что в ближайшем будущем не придется вгрызаться в горы угля. Но всю жизнь, без всяких перспектив на перемену, успокоиться и довольствоваться этим — ведь это страшно!
Рядом с Волдисом расположились два крестьянина, судя по их домотканой одежде и картузам с блестящими козырьками.
— Значит, поехали? — громко, как у себя дома, спросил один у другого.
— Да, надо ехать. В Риге везде только и знай, что плати, плати, плати… Сходишь куда-нибудь — смотришь, десять латов долой. Ты где остановился?
— Ночевал на улице Дзирнаву, у хромого Андрея. Совсем дешевый ночлег — лат за ночь. Только три кровати в комнате; живешь, как барин.
— У меня на улице Бруниниеку [12] живет зять, я всегда у него останавливаюсь. Получается нисколько не дешевле, чем на постоялом дворе, — с пустыми руками туда не явишься. Городские думают, что крестьянам все даром дается: не привезешь кадочки масла — косятся.
12
Улица Бруниниеку (Рыцарская) — современная улица Сарканармияс (Красноармейская).
— Глупости, я никогда не захожу к родным. Лучше заплатить лат и жить спокойно сколько вздумается. У меня тоже в Задвинье сестра, но я туда и глаз не кажу. Знаю, чего она от меня ждет.
Волдис встал, вскинул сундучок на спину и вышел из вокзала.
— Постоялые дворы… А я-то горевал о ночлеге.
У первого же прохожего он узнал дорогу и по Мариинской улице [13] добрался до района постоялых дворов.
— Где здесь постоялый двор хромого Андрея? — спросил он у женщины, стоявшей в дверях булочной.
13
Улица Мариинская — ныне улица Суворова; в годы буржуазной Латвии на этой улице было много мелких частных магазинчиков, а также заезжих дворов для крестьян.