Бескрылые птицы
Шрифт:
Волдис не знал, долго ли он спал, но когда какой-то парень, проходя мимо, наступил ему на ногу и крикнул: «Не спи, тебя обкрадут!» — было уже совсем темно. Сквозь листву лип блестели одинокие звездочки, а внизу в канале отражались огни электрических фонарей. Волдис встал и пошел. Задумавшись, он не заметил, как налетел прямо на какого-то господина в очках.
— Извините… — пробормотал он, как пьяный, а господин с недоумением посмотрел ему вслед. За стеклами очков блеснули два глаза, и до ушей Волдиса донеслись сердитые слова на чужом языке. Да, никакого порядка не стало
Низко, почти касаясь крыш, неслись причудливой формы облака. Освещенные лунным светом, они казались легкими клочками белой шерсти. Шумел ветер. Сотнями огней расцветали улицы, и не обремененные работой люди на досуге рассказывали друг другу смешные истории… Голод боролся с усталостью. Хотелось спать, свалиться где-нибудь, хотя бы на камни, только не под ногами у людей, и думать о большом ломте черного хлеба с толстой коркой. В коричневом сундучке оставался почти килограмм хлеба.
«Какой я дурак… — думал Волдис. — У меня столько карманов, и я не захватил хлеба. Он зачерствеет, раскрошится, а мне завтра нечего есть… Теперь довольно ходить — ты устал, обессилел. Присядь!»
Но улицы были полны народа, все подъезды освещены и ворота закрыты. Начал моросить мелкий дождичек, и от земли легким туманом поднимались теплые испарения. Над тротуарами раскрылись сотни зонтиков.
«Как хорошо, что идет дождь!» — думал Волдис, не зная сам, почему это хорошо. В одном месте горели большие огненные буквы «АТ» — реклама немецкого кинотеатра. Под ним был навес. Люди, оберегавшие свое платье, укрылись здесь от дождя и делали вид, что разглядывают кинорекламу.
Втянув голову в воротник, Волдис прошел мимо этого места. Он шел мимо окон, витрин, мимо дома, где на пианино тихо наигрывали какой-то этюд. На вторых и третьих этажах горели лампы под зелеными и красными абажурами. Там было тепло и уютно, дождь усыпляюще барабанил по стеклам; там мягкие широкие пуховые постели поджидали одетые в полосатые пижамы тела. Мимо, мимо, мимо всего этого… Без зависти и вражды.
«Когда-нибудь и у меня будут все эти блага — черное пианино и широкая пуховая постель… Чего достигли вы, то достижимо и для меня».
Но в эту темную ночь, когда капли дождя, словно маленькие птички, долбили оконные стекла верхних этажей, Волдис думал о тех счастливцах, которые сейчас в далеких казармах, после вечерней поверки, улеглись на жесткие матрацы. Они сегодня за ужином ели черную, как деготь, гороховую похлебку с плавающими в ней вместо мяса синими пленками говядины и черный хлеб с толстой коркой…
«Несчастные, — думал Волдис, — какие же вы счастливые…»
Гуляющих становилось все меньше. На углах улиц сидели одинокие ночные сторожа, и женщины, глядясь в зеркальные стекла дверей, подкрашивали губы.
— Ну, мальчик, пойдем? — приглашали они Волдиса.
Но завоеватель большого города проходил мимо. Перед ним открылась набережная Даугавы.
На речном трамвае трижды ударили в колокол, и боковые колеса завертелись, вспенивая плицами воду. Впереди, в слабом свете раскачивающихся на Понтонном мосту фонарей, темнела речная глубина.
Устало,
Он остановился у будки Аугсбурга, устало прислонясь головой к мокрой дощатой стене. Какая-то тень, какая-то столетняя древность выросла перед Волдисом.
— Эй, ты, что тебе здесь надо?
У этой древности имелся и голос.
— Ищу Америку, — ответил Волдис и пошел дальше.
— Поищи ее в другом месте. А не то позову полицейского.
Пристань городского речного трамвая не закрывалась. Там никого не было и никто не запретил Волдису приютиться здесь. Пристал какой-то пароходик, позвонил и отчалил, но в будку никто не вошел. Тогда Волдис растянулся на скамейке и заснул как убитый.
Пятиэтажный город по-прежнему сверкал тысячами огней.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Когда на другое утро Волдис пришел в Андреевскую гавань, там еще никого не было. Его мучил голод, но он не знал, когда ему удастся поесть.
На норвежском пароходе, который Волдис должен был разгружать, кок готовил завтрак. Ветер доносил на берег аромат кофе и жареного мяса. Да, жареное мясо… Что могло быть вкуснее шипящего свиного сала, в который обмакивается кусок ржаного хлеба? И кофе, горячий, настоящий кофе! Рот наполнился слюной. Если бы Волдис поел с утра, ему не думалось бы о трудностях предстоящего дня.
В том месте, где в Даугаву впадает канал, выводящий городские нечистоты, кричали чайки. Как одуревшие, кружили они над стоком, отнимая друг у друга добычу. Самую ожесточенную атаку пришлось выдержать намокшему ломтю хлеба, но каждой птице удалось только разок отщипнуть от разбухшей в воде хлебной массы. И Волдис позавидовал птицам из-за этого намокшего, пропитанного маслянистой водой куска хлеба.
Юнга, насвистывая незнакомую мелодию, шел вдоль палубы и сбрасывал в воду остатки вчерашних бутербродов. Тоненькие ломтики оставались на поверхности воды, между пароходом и причалом. В этот момент, кроме Волдиса, на набережной не было ни одного человека. Воду вокруг парохода затянула маслянистая пленка, а рядом канал извергал отбросы пятиэтажного города — апельсинные и хлебные корки… комки ваты… Чайки подхватывали их клювами и разрывали в клочья, некоторые из них уже устремились к брошенным с палубы бутербродам.
— Кыш, стервы!.. — Волдис стал швырять в чаек кусочками угля. — Прочь, гадины, вон отсюда в море за салакой!
Он спустился с насыпи и хворостиной подтянул бутерброды к берегу. Они, правда, были немного грязноваты и маслянисты, но желудок справится. Ведь Волдис ничего не ел со вчерашнего дня.
Тонкие ломтики развалились, как только он взял их в руки; и все время, пока Волдис ел, во рту стоял отвратительный привкус керосина. Долго после этого, до самого обеда, Волдис ощущал этот противный вкус, но зато голод был утолен и его перестала преследовать мысль о куске хлеба.