Бескрылые
Шрифт:
Арбуз закончил «обвинительную речь» и изобразил на лице вопросительную мину. Долговязый, уважительно поклонившись оппоненту, начал свой ответ:
— Человечество, как набор душ, следующих эволюционным путем через Свободу Выбора, является по существу обществом, не управляемым Высшими Силами. Пребывание же на вольных хлебах сродни болезни духа — отключенная глубинная память и обременение биологической оболочкой на фоне вседозволенности приводит к скатыванию в животное состояние. Человек — это ученик в пустой классной комнате: ни учебников на столах, ни карт на стенах, ни Учителя
Как Создателю, затеявшему подобный эксперимент, подтолкнуть растерянного школяра к самообразованию? На доске он (исследователь) увидит только цифры и буквы, а научиться составлять их и складывать — его предназначение. Заповедь, выданная Моисею моим подзащитным, и есть цифры и буквы, но, не являясь абсолютной Истиной (на примере первой же строчки), их комбинация заставляет Человека познавать себя.
Судя по лицу, Арбуз не был удовлетворен ответом:
— Каким образом?
Долговязый недовольно пошевелил усищами:
— Соглашаясь с написанным, или сопротивляясь ему, вступая в спор, или принимая слепо на веру, отвергая напрочь и следуя безоговорочно. Принятие мученической смерти или участие в Крестовом Походе, и то и другое во имя Христа, — те самые крайние точки, меж которых и происходит процесс Познания.
— Ого, — восхищенно воскликнул Арбуз. — Да мы, дружище, наговорили на анафему.
— Скорее, на костер, — согласился с ним Долговязый, с тревогой поглядывая на сгущавшиеся на горизонте тучи.
— Продолжим? — не унимался сидевший к морю спиной Арбуз. — Я весь в нетерпении. Итак, «Не сотвори себе кумира». Не является ли вторая заповедь повторением или продолжением первой? Мир Бога предстает перед Человеком во всем его великолепном многообразии, и ограничение сознания познающей души всего одним кумиром, простите, Богом, выглядит странно. Страстное поклонение любой, даже самой незначительной части мира, не означает ли поклонения всему Миру, ибо, как сказано, «в малом великое находит свое отражение», а мир и есть Бог. Для чего же в таком случае лишать Человека восторга, поднятого до состояния влюбленности, или даже экстаза, на предмет чего-то или кого-то, не соответствующего понятию «Бог», когда, повторюсь, все вокруг Бог?
— А вы, друг мой, прекрасный оратор, — похвалил товарища Долговязый. — И вот вам мой ответ, коллега. Приведите дитя малое в лавку игрушек, он, ошалевший, передергает всех за хвосты, поотрывает уши и глаза, переломает шарниры рук и ног и запрячет инструмент мастера, но себе так ничего и не выберет, впрочем, равно как и голодному нищенке оказаться в кухне: перекусает, понадгрызает, обслюнявит все подряд, перебьет в суету посуду и рухнет, в итоге заворот кишок, но голодный. И тому и другому надобно подсказать, ткнуть пальцем, задать направление и, увы, но пока ограничить, попридержать за рукав, дабы избежать вышеописанных разрушений. Бог и кумир, как понятия, сольются, но позже, вот для чего и сделана эта запись на скрижали.
Арбуз, наплевав на меры предосторожности, отлепился от таза и захлопал в ладоши, но вдруг опомнился и приглушенно сказал:
— Предлагаю дискутировать шепотом, у Ватикана уши повсюду.
— Даже здесь, посреди моря? — Долговязый с подозрением посмотрел на спутника.
— Обычная селедка, мой дорогой и беспечный друг, прекрасно слышит. — Арбуз театрально закатил глаза. — Правда, только ультразвук, но, как известно, есть вещи, брат Горацио, на свете…
— Ну, шепотом так шепотом, — не стал возражать Долговязый, длинные конечности которого начали затекать, и он поторопил оппонента: — Следующая заповедь, профессор.
— Не поминай всуе, — почти беззвучно пошевелил губами Арбуз. — Зачем оберегать столь рьяно, что закрепить это законом, Имя Бога от произнесения его всякий раз, когда получится, но не когда надобно или возможно? Не становится ли сам Бог при упоминании имени Его только значительнее, и чем чаще произносится оно, тем сильнее носитель? Произнеси во мраке «свет» — и гримасу страха сменит улыбка надежды, а смелое утверждение в дождливый день, что рано или поздно пробьется из-за туч солнце, и впрямь осветляет унылый пейзаж за окном чувством грядущего прекращения низвержения вод с небес. Чем чаще «Бог» на устах, тем более Его в мыслях, вот мое мнение и запрещение сие оттого не приемлю, прости Господи.
Хоть набирающий силу ветер и мешал Долговязому слушать собеседника, тем не менее суть обвинений он уловил прекрасно.
— И здесь все логично. Третья заповедь поддерживает две первых, как цирковой силач на своих плечах более легких, но вертлявых клоунов.
— Сравнение — не очень, — поморщился Арбуз.
— Очень даже, — уверенно возразил Долговязый. — Первые заповеди на самом деле в клоунских колпаках: все религии твердят о величии Создателя, Его многогранности, многорукости (вспомни Шиву), Его всепроникаемости, всеприсутствии, и тут же, без зазрения совести, выделяют Его в отдельную фигуру, заявляя на белом глазу о любви к ближнему, как к самому себе, ибо все мы есть одно, а именно Господь Бог. Не так ли переменчивы эскапады клоуна — то хохочущего без удержу, то пускающего струи фальшивых слез, буквально ведрами?
— Положим, я захочу согласиться с тобой, — Арбуз смешно почмокал солеными от морских брызг губами, — но в чем тогда заключена «могучесть и широкие плечи» третьей заповеди, в чем благо ее «обмана»?
— Как раз в том, — Долговязый слегка приподнял затекший зад, — что забирает у Человека право (или желание) чрезмерного поминания имени Всевышнего, а значит, и излишних раздумываний на Его счет, ведь за словом следует деяние. Не поминай шута, он и не появится.
— Надеюсь, ты не о Боге сейчас, — выкатил глаза из орбит Арбуз.
— Именно о Нем, — неожиданно согласился Долговязый, — только не о том, что прячется от Человека (его сознания) за законами, канонами, художественными и литературными образами, о запрещенном заповедями, а об Истинном.
— Уже потянуло дымком от ног, — затрясся от беззвучного смеха Арбуз. — Сожгут, ей-богу, сожгут. Мы точно договоримся до гнева церкви.
Долговязый указал пальцем на неотвратимо чернеющее небо.
— До гнева Божьего непременно. Давай-ка, милый фрондер, разворачиваться к берегу, я буду грести, а ты молись.