Бессонница
Шрифт:
– Ой, вон же Роза, бабушки Надина свинья!
– Где?
Стали свинью ловить.
А свинья, когда с кабаном побудет, скачет, как дикая. А Роза была уже не настоящая свинья, а помесь от кабана. Ноги длинные, на любую горку карабкается.
Еле поймали.
Мальчик с большой головой поймал.
Грязь со свиньи обтерли, гладят.
– Сейчас с бабы Нади возьмем. По весу. Сколько тут?
– свинью подергали.
– Еще четверть! Скажем: баба Надя, жалко, что Роза убежала!
– и смеются, счастливые.
И
Четверть - это вина, значит.
Несли попеременке: тяжело все-таки.
Уже град прошел, когда к деревне подошли.
Вошли - а деревня рассыпалась вся. Трухой.
Ничего не успели сделать - все рассыпалось.
Но люди остались.
Стояли долго.
2. БАРИН
– А сегодня... тебя!
– Барин, выглянув из избы, ткнул в одного из сидящих на лавочке.
Встал Халим, кучер.
– Халим?
– Барин разглядел и обрадовался.
– Очень хорошо. Тебя, говорят, покрестили? А праздника не сделали. Идем.
Они вошли в комнату с плотно завешанными одеялами окнами.
– Сейчас ты увидишь волшебство. Чудеса, - Барин усадил Халима в свое любимое кресло. Говорил таинственно и добро, как Барин должен говорить с "людьми".
Халим сел.
– Настоящее волшебство. Почему не посмотреть чудеса?.. Потому что их не бывает, да? Потому что надо работать, да?
– он ходил взад-вперед, пристраивая свечки за мираклями так, чтобы древние греки, написанные на них наивно и искренно, оживали и мерцали в темноте.
– Начнем с мужчин. С мужиков. Не самое интересное, но смысл хороший. Это - цари. И Боги. Гермес. Бог-слуга. Слуга, но Бог, интересно, да? А стоят рядом, наравне. И никто не меняется от возраста. Как мы? Жизнь в детстве, жизнь в ученичестве, и следующая, в основном, бессмысленная жизнь. Основная. Жизнь.
Барин говорил и увлекался, забывая о Халиме.
– Ослепительное синее небо. Ослепительнее солнца. Так бывает. Вино, наполовину разбавленное водой. И тепло. Не в голову, а отовсюду. Как в материнской утробе, да?.. И от всеобъемлемости тепла - человеческое достоинство. В качестве парадокса. Ты - в утробе, но с достоинством! Хах-а!.. Без сомнений! "Я - и все!" Воистину: возлюби себя!
– Возлюби ближнего!
– неожиданно вставил Халим.
– Ближнего как самого себя, - поправил Барин.
– А по-человечески, в переводе, это означает: возлюби себя - и тебе будут приятны все остальные. А попробуй, возлюби себя! С этим жалким лицом, в этой одежке, зимой... и один из всех!.. Вот он хромой, - Барин ткнул в Эдипа, - а хорош! Потому что для них отрезанные ступни - это как родинка на щеке. Отличие. Я хромой, у тебя - родинка. Нет, я обожаю!
Он перенес свечи к другому миркалю и пояснил Халиму:
– Женщин смотрим молча.
Они молча "осмотрели" греческих женщин, мерцающих в свете свечей, и Барин сказал только:
– А груди детские-детские, да?
Хорошо укрепил свечу, сел. Смотрел на мерцающую Афродиту с воинственным идиотом-мужем. Бык с Данаей.
Сказал, пожав плечами:
– Почему?
Не захотел терять вдохновения, встал и прекратил просмотр.
Задул свечи, увидел напряженного Халима, объяснил:
– И не потому что голые. А потому что мертвые!
– пошутил.
Посмеялся и "благословил" Халима:
– У тебя очень хорошее строение лица. Тебя не обижают? А давай-ка, я тебя заберу. И поехали. Поздно.
Халим и Барин мчались в санях к Петербургу. Зима стояла настоящая, обжигающая.
Вдруг лошади захрипели, как если бы почуяли волка.
Сани стали.
– Что?
– крикнул Барин недовольно.
На перепутье пяти дорог, на стволе, похожем на простой осиновый кол, висел бутон, сквозь приоткрытые створки которого видна была мякоть нежно-розового цвета.
Халим соскочил с коней и обошел кол кругом, щипля себя за щеки: так ли он видит, нет ли в том наваждения.
– Я замерзну!
– крикнул Барин недовольно.
И так и не вышел из саней, пока Халим вырывал деревцо с корнем и оборачивал его шубой.
Они помчались дальше к городу, и Халим кричал Барину, что "совсем другой дорогой хотели ехать!.." "И никто не поверит!.." - и хохотал дьяволом.
"Нет, милостивая государыня!
– писал Барин, сидя у себя в кабинете и поглядывая на часы.
– Я не обещал Вам чуда, я велел ждать. И ждать - не ожидая!.. Жить и быть уверенной в том, что Вы достойны всяческих счастливых неожиданностей..." - отбросил письмо: ему было неуютно, он был раздражен и заинтересован приближавшимся событием. Налил вина, выпил и подумал вслух:
– Надо было зимовать в деревне. Спячка так спячка. И с "чудесами" проще: позвал бабку, бабка пошептала...
Дверь открылась за его спиной, вошел Халим и сказал торжественно:
– Сергей Андреевич, пора.
Барин вздрогнул неестественно, допил вино:
– Но учти: если мне не понравится!..
Халим торжественно и мрачно сиял. Барин взял свечку и пошел за ним.
"Какая жажда чуда живет в человеке!
– думал он.
– С чего? От лени? От усталости? От бессмысленности проживаемых лет? И почему каждый, придумав чудо, немедленно задается вопросом, за что, я - и чудо?! Ведь вот Халим решился отдать мне, значит, боится. А я, похоже, и купился... Глупость какая..."
Он, однако, дрожал, лоб его покрывался потом.
"Не надо было напиваться..." - подумал он.
Било полночь.
Халим, напряженный, стоял возле двери в комнату, где был спрятан привезенный кол. Обернулся на Барина. Тот ответил ободряющей улыбкой.
Ждали.
Часы пробили двенадцать - и плод, висевший на колу, раскрылся. Из бутона, вместо цветка, выскользнула на пол прозрачная фигура, в которой сразу можно было распознать женщину.
– Ой!
– хрипло сказал Барин.