Бестолковые рассказы о бестолковости
Шрифт:
Уставших военных «правда» вовсе не интересовала, ее с избытком хватало им на различных политических занятиях, но, увидев большое количество всевозможных значков с изображением сразу всех вождей лидеров международного коммунистического движения, военные пришли в сильное волнение. Не замечая в молитвенном экстазе естественных преград, тянулись они к священным своим реликвиям, овладевали ими в больших количествах и заполняли ими большущие свои военные карманы. А когда на витрине не осталось не одной блестящей реликвии, вдруг овладело военными чувство глубокой апатии, плавно перешедшей в глубокий сон. А что тут удивительного? У военных часто так бывает. Нападает после экстаза на них апатия. Это ведь не только у военных так происходит. В народе ведь какое определение апатии дают? Апатия — это отношение к сношению после сношения. А народ зря говорить не будет. Народ, он ведь не врет никогда.
Вот и уснули уставшие военные, покачиваемые волнами окутавшей их апатии в этом злополучно-искусительном ларьке. Как назло, кому-то из проживающих неподалеку граждан срочно понадобился утренний глоток свежей, бодрящей такой, утренней правды. Этому гражданину пройти бы к какому-нибудь другому ларьку за глотком этим. Ан нет, зануда утренняя пошаркал к ларьку, охраняемому спящими военными. Пришаркал, раскричался, целительный глоток требуя, получил в глаз от так и не проснувшегося военного, почему-то обиделся и вызвал зачем-то милицию. Недопрочухавшиеся до конца от усталости и не вовремя разбуженные военные приняли милицию за обычных ночных воришек, покушающихся на святые лики вождей пролетариата на значках начертанные. Не имевшим при себе оружия военным ничего больше не оставалось, как бить нападавших по лицу. Ночные «воришки» временно отступили и вызвали подкрепление. В последующей неравной битве военные были взяты в плен. Начались разбирательства.
Оскорбленная действием милиция попыталась представить все произошедшее в более для нее привычном, мелкоуголовном аспекте. Но с милицией не согласились высоко военноначальствующие, быстро придав делу политическую окраску: «Какая-такая мелкая уголовщина? Это не знающую препятствий любовь к нарисованным на значках вождям вы называете мелкой уголовщиной?!»
В общем, вопрос был поставлен очень правильно. И поэтому сразу все уладили. Потому как, если бы не уладили, крепко не поздоровилось бы высоко военноначальствующим. Спросили бы их тогда еще более высоковоенноначальствующие с присущим им пафосом: «Мы зачем вас на должности такие поставили? Чтобы высокообразованных и несокрушимо идейных защитников Отечества готовить или пьянствующих ларечных воришек плодить?» Сначала бы только спросили пафосно, по-столичному так спросили бы, через надутую губу. А затем обязательно приехала бы какая-нибудь высокая комиссия и комплексно в объективности своей все тщательно проверила — всю, без исключения, военную жизнедеятельность. Особо скрупулезно бы высокая комиссия остановилась на изучении продуктов военной жизнедеятельности. А там столько всего интересного! И все это интересное обязательно будет внесено в завершающий акт. Просто размазано будет все это интересное по завершающему акту. И такой сразу шлейф пойдет по всей округе!
А дальше все просто, по налаженной годами схеме: «Предупреждаю вас, товарищ высоковоенноначальствующий о неполном вашем соответствии занимаемой вами должности», и нате вам еще вдогонку строгий выговор от родной нашей коммунистической партии Советского Союза. А с таким вот комплектом частных определений ожидала высоковоенноначальствующего в самом ближайшем будущем дальняя, унылая такая дорога в нелюбимый всеми военными, ставший даже нарицательным для них — дорога в безнадежный Безнадежнинск. Навсегда. Правда, весьма возможно, что на более высокую должность. Но навсегда.
Вот поэтому все так быстренько и уладили. Всегда бы так воспринимали военноначальствующие неприятности, изредка случавшиеся у военных. Всегда бы воспринимали бы так — как свои личные неприятности. Тогда бы было все правильно. По справедливости было бы. А то чуть что — сразу происшествие им подавай.
Ночные диалоги
А еще очень любили военные затевать между собой различного толка диалоги, диалоги вообще и диалоги вполне конкретного толка, в частности. Многие и смысла не понимали слов, вокруг них летающих, но все равно, им было все про все и всегда интересно. А все потому, что лишали их в рутинной военной обыденности этого незамысловато-развивающего действа. Все больше стремились приучить военных к прослушиванию странных и однообразно тупящих их монологов.
Сильно перебарщивали в этом стремлении различного рода военноначальствующие лица, сильно злоупотребляли они вниманием еще не испорченных до конца, и поэтому все еще пытливых военных. Совершенствуясь в своем артистизме, военноначальствующие часто устраивали уличные спектакли для военных. Продолжая совершенствоваться в искусстве ораторском, произносили они длинные и громкие, не всегда понятные речи. Временами возникало подозрение о том, что речистый рот большинства военноначальствующих всегда был набит цицероновскими каменьями. Камни эти, видимо, сильно докучали этим особо речистым военноначальствующим и они вынуждены были их постоянно перекатывать с места на место в ходе своих спонтанно рождающихся спитчей.
Военным же оставалось только стоять и слушать, реже — сидеть и слушать, еще значительно реже — лежать и слушать. Нет, поначалу им это было даже очень интересно все, смешно даже как-то было, но когда это изо дня в день и все друг на друга так похоже — речь на речь, спектакль на спектакль, и все такое одинаково-обыденное и серое… Словом, надоело это все военным до чертиков.
Нет, иногда военным, конечно же, разрешали самовыразиться. Например, песню какую-нибудь спеть во время вечерней их прогулки. Военных, их ведь, как особо любимых гражданами домашних животных, надо было всегда выгуливать вечерами. Чтобы ночью, значит, чего непотребного не натворили они. Не удумали сдуру чего-нибудь пакостного. Ну а коль уж вывели их погулять, пусть уж, так и быть, попоют. Но не то попоют, что взбредет им в недомыслящую еще их голову, а только проверенные временем песни из заранее составленного и высочайше утвержденного репертуара.
Да нет, ну что там душой кривить, дают ведь периодически военным ответить выступающему перед военным строем особовоенноначальствующему, например: «Зрав-гав жел-гав тов-гав воен-гав-но-гав-на-гав-чаль-ству-ющий!» Или же, к примеру: «Урра-а-а! Урра-а-а! Урра-а-а!» Военные так всегда ура-радуются, услышав теплые не по-военному слова, с чем-нибудь поздравления от военноначальствующих (да-да бывает и такое!). Военноначальствующий вроде бы ничего особенного такого не сказал… Ну, произнес что-то там такое иронически-саркастическое. Сказал так, мол, и так, поздравляю вас, товарищи военные, с таким-то неожиданно наступившим праздником, хоть вы и не очень-то и достойны его великого значения… Да еще при этом не пожелал здоровья ни самим военным, ни их близким родственникам… Не пожелал им даже благополучия и согласия в семье. В общем, по существу ничего особенно хорошего военным не сказал военноначальствующий. А военные вдруг приходят в неописуемый восторг и заходятся в истошном крике: «Урра-а-а! Урра-а-а! Урра-а-а!»
(Это еще что… В рассматриваемом случае, происходящее еще хоть как-то можно объяснить. В этом случае можно хотя бы предположить, что военные так обрадовались особо военноначальствующему, потому как они его давно не видели и успели сильно по нему соскучиться. Немного натянутое объяснение, конечно же, но это можно хотя бы предположить. Находясь в глубоком бреду, например… А вот современные военные могут прийти в дикий восторг, заприметив вдруг, что на высокую, громоздящуюся над ними трибуну, кто-то осмелился все же взобратся. Пусть даже этим смельчаком будет бывший директор мебельной фабрики. Уволили, к примеру, директора по какой-то причине со старой работы. Идет он к себе домой окольными путями, всячески оттягивая нерадостную встречу с семьей, глядь — какая-то лестница. «Дай, — думает уволенный, — заберусь. Посмотрю кто там молчит внизу. Еще побольше оттяну время своего горестного возвращения». Бывший директор неуверенно забирается по качающейся лестнице и неожиданно для себя оказывается на трибуне окруженной безмолвствующими военными. Гнетущая тишина, исходящая от военных не на шутку пугает бывшего директора. Он к такому не привык. Уволенный сразу вспоминает привычный гвалт, сопровождающий собрания трудового коллектива. Военные по-прежнему безмолвствуют. «Не к добру это, — с нарастающим волнением думает уволенный директор, — того и гляди еще и по трибуне сдуру палить начнут. Надо что-то срочно предпринять. Для начала надо хотя бы поздороваться, а потом и поздравить этих зловещих молчунов с какими-нибудь праздниками». Руководствующийся сигналами инстинкта самосохранения бывший директор тут же поступает в соответствии со своими мыслями. «Здравствуйте, товарищи военные», — неуверенно произносит вниз уволенный мебельщик. «Зав-здрав-тов-дир! Урра-а-а! Урра-а-а! Урра-а-а!» — в экстазе вопят современные военные бывшему директору мебельной фабрики. Вот это мы вообще отказываемся комментировать и хотя бы как-то пытаться объяснить).
Но, конечно, такого вот фрагментарного самовыражения военным было явно недостаточно. И поэтому вступали они периодически между собой в диалоги. Вступали, в большинстве своем, после благостной для всех военных команды: «Отбой!» Вспомним, что, несмотря на внешне зловещий смысл этого слова, ничего опасного для военных оно само по себе не содержит. По этой команде ничего военным не отбивают. Военным просто подают сигнал на начало медитации и инициализацию процесса отделения сознания от замученной в ратном труде оболочки.