Без семи праведников...
Шрифт:
Шут зло усмехнулся.
— «Не пожелай красоты женщины в сердце твоём, да не увлечёт она тебя ресницами своими, ибо всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своём…» — шут ломался, но взгляд его был ядовит и презрителен. — При ходьбе опускай очи долу да усердно повторяй молитву Иисусову, коя обережёт от непотребного.
Священник перебил его.
— Грациано… А… что Портофино? — было заметно, что это подлинно волнует Соларентани. — Он сердится? Сильно? — Песте пожал плечами, давая понять, что степень гнева мессира Портофино ему неведома. Соларентани, отвернувшись от шута и глядя в пол, спросил, — а почему отец Аурелиано… Он же постоянно то в замке, то в храме, везде женщины, он, я видел, и вина пьёт, и с женщинами
— Глупец… За плечами Аурелиано двадцать пять лет таких постов и подвигов, что тебе и не снились. Он может и ночь в спальне женщины провести — и девственником остаться.
— …Ну, за подобное я бы не поручился, — раздался сзади насмешливый бас Портофино, — глупо искушать Господа такими опытами. Жди меня в храме, Флавио, — и инквизитор отошёл от побледневшего Соларентани, который на негнущихся ногах побрёл в домовую церковь.
Наступивший вечер был тяжёл для Соларентани. Прошлую ночь, он, утомлённый и измученный поединком, спал как убитый, но теперь усталость прошла. Он со страхом ждал прихода своего духовника отца Аурелиано, весь трепеща от сковывавшего душу ужаса, и появившийся на пороге храма Портофино окинул его взглядом, от которого его бросило в дрожь. Теперь Портофино был страшен, глаза его отяжелели гневом и метали молнии. Он зло прорычал:
— Подонок… — Флавио опустил глаза и рухнул на колени. Он был виноват и знал это. Он лгал Портофино, лгал на исповеди всё последнее время, утаивая от него свои греховные искушения, кои были тем мерзостнее, что касались замужней женщины. — Лжец… Блудник. Ты, что, не знаешь, что тело твоё суть храм живущего в тебе Святого Духа? Так мало того, что сам искусился, таинство исповеди осквернив ложью, так ещё и непорочную женщину блудницей чуть не сделал и ложе честного мужа едва не подверг поношению? — На спину несчастного опустился тяжёлый бич, и Флавио содрогнулся, застонав от боли. — Монашеский чин для тебя ничто? — новый удар рассёк воздух. — Обеты Христу для тебя звук пустой? — последовал новый удар. — Честь ордена для тебя грязь подошвенная? — Соларентани больше не мог сдержать вопль боли, — память отца и честь семьи для тебя значат меньше твоей похоти? — На пятом ударе Флавио рухнул наземь. Портофино брезгливо оглядел монаха, — аще не знаешь, что ни блудники, ни прелюбодеи, ни малакии, ни мужеложники Царства Божия не наследуют? — Теперь лицо инквизитора обрело прежние спокойствие и гармоничность. Он отбросил кнут и менторски продолжил, — каждый грех черпает силы в нечистых мыслях, появившееся в них вожделение перерождается в желание, и грешник ищет пути совершения греха. И как железо рождает ржавчину, так и растленное естество рождает гибельные движения похоти и делает тебя, дивное творение Божье, просто животным…
Соларентани с трудом поднялся. Портофино меж тем продолжал.
— Если срамные помыслы нападают на тебя, не поддаваться им надлежит, но нужно исповедовать их мне, духовному отцу твоему, открыв всё, что смущает тебя в искушении, ничего не утаивая. Поступи ты так — спас бы я тебя от слабостей твоих, не позволил бы тебе впасть в мерзость сугубую, допустить, чтобы через тебя, окаянного, пришёл соблазн к другой душе. Сейчас же ты, несчастный, жернова на шею заслуживаешь.
— Простите, отец Аурелиано…
Инквизитор брезгливо махнул рукой, отсылая блудодея к дьяволу, и только тут заметил на хорах Песте. Кривляка молча наблюдал сверху за поркой Соларентани, и Портофино поймал его поощрительную улыбку. Оба они знали, что Соларентани — человек нестойкой души и греховных помыслов. Но если Чума полагал, что Флавио куда как не под силу монашеские обеты, и для овец его стада и для него самого лучшим будет сложение с себя сана, то Портофино считал, что это жалкое ничтожество всё же можно вразумить.
Глава 7
На замок спустилась ночь. Даноли поторопился
Итак, дьявол не пошутил, всё было наяву, и он обречён до кончины на жуткие и изматывающие видения. Альдобрандо лёг на кровать, уставился в потолок и задумался. Словом Господа сотворены небеса, через слово благословляется творение. Но есть слова, подобные змеиному яду, слова умерщвляющие, — это проклятие. Проклятие — пожелание неисчислимых бедствий в земной жизни и безусловной гибели в вечной. Он — проклят. Но проклят сатаной. В мире Духа — все строго двойственно, и проклятие сатаны — благословение Божье. Это косвенно подтверждено той сущностью, в которой Даноли всё ещё боялся признать архангела Михаила. Может ли это быть? Кто он в ничтожестве своём, чтобы из-за него препирались сатана и архангел? Никто. Но видения — страшные, отчётливые и внятные, чеканно явственные, были несомненны.
Альдобрандо судорожно вздохнул. Однако истинными были не только видения, подтверждённые иноком Гвальтинери, истинным оказалось, по счастью, и обетование Микеле. Не только бесов увидел Даноли в Урбинском замке. Здесь были и праведники. Чистотой сиял лик стоявшего рядом с епископом каноника Дженнаро Альбани, свет незамутнённой чистоты шёл от лица Аурелиано Портофино, лицо шута, перекошенное кривляньями, тем не менее, несло печать истины. Трое чистых людей на три дюжины аристократов и сотню челяди? Впрочем, «не стоят города без семи праведников», сказал Микеле, а палаццо Дукале — не город, пожалуй, и на трёх удержится. Впрочем, были и две женщины, показавшиеся ему чистыми…
Альдобрандо снова вздохнул. Новое видение у балюстрады не только отравило душу пониманием окружающего распада, но и уверило в промыслительности свершающегося. Бесы словно ждали его здесь, а это значит, его привело именно туда, куда должно было привести. Но что всё это значило?
Даноли со стоном потёр виски, ломимые болью. Из приёма и трапезы у герцога он вынес несколько странных, обрывочных впечатлений. Прояснилось недоумение вчерашнего вечера: Даноли понял, за что Джезуальдо Белончини подослал убийц Грациано ди Грандони: он завидовал красавцу-шуту и безумно ревновал его к своей супруге. Ревность и месть постельничего были нелепы в злобе и злы в нелепости: шуту явно претило внимание супруги Белончини. При этом гадливое пренебрежение шута неприязнью Белончини казались всё же… жестоким. Даноли было жаль постельничего, в глазах которого он прочёл не только ненависть к Песте, но надлом и боль.
Чума… Сильный и умный, он возвышался над ничтожной высокопоставленной чернью двора, и мог быть собой только с равным ему умом и волей Портофино. Альдобрандо понимал Грациано, соглашался с его суждениями, но не мог не заметить и странности взгляда шута на мир. Ненависть и гневное отвращение к дворцовым потаскушкам были непоказными. Грандони ненавидел женщин: его глумления над Черубиной Верджилези не были спровоцированы статс-дамой, Франческа Бартолини тоже не затрагивала шута, но это не мешало Песте нагло и безжалостно злословить их.
Ощутил Альдобрандо и горе Дона Франческо Марии — потаённое, скрытое, но глубокое. Герцог был несчастен. Несчастен был и грозный подеста, под тяжёлым взглядом которого многие холодели и опускали глаза. Но счастливых при дворе не было вовсе. Даже хохочущий красавец Альмереджи, явный денунциант подеста, и откровенный мерзавец Пьетро Альбани, преуспевающие и удачливые, тоже не казались счастливыми. Фортуна придворных переменчива, и оба знали это.
Альдобрандо поднялся и подошёл к зеркалу, вспомнив, что женщины окидывали его на приёме странными взглядами. Ах, вот оно что… Он подлинно походил на привидение — с ввалившимися глазами, обострившимися чертами, бледным лицом. Видения сильно изнуряли его, и он ощущал в себе непонятную утомлённость, — почти старческую, точнее в нём была странная пустота, в которой не было ничего, кроме Бога. Но нет, опомнился он. Ему прибавилось — у него были бесы. Омерзительные твари не искушали его помыслами — блудными или суетными, но играли с ним, как с ребёнком, загадывали неразрешимые загадки и смеялись.