Без семи праведников...
Шрифт:
Что до остальных придворных… Господи, да как их всех и упомнить? Все эти конюшие, кастеляны, банщики, сокольничие, ключники, ловчие и псари вечно вертелись при дворе и никогда не упускали случая урвать своё. Д'Альвелла неоднократно получал доносы, что в оной толпе ошиваются мерзейшие содомиты, но неизменно отсылал жалобщиков к инквизитору Портофино, который в свою очередь, резонно возражал, что дать ход он может только официальной жалобе, а вылавливать ганимедов по подвалам герцогского дворца не обязан. Сказывалось происхождение: мессир Аурелиано не любил грязных дел.
Но и это ещё не всё. При дворе крутился и всякий сброд, вроде автора скабрёзных повестушек Фаверо, алхимика Мороне, астролога Дальбено и поэта-прилипалы Витино. Покровительство людям искусства говорило о высоком вкусе мецената, и Дон Франческо Мария вынужден был держать эту нечисть при дворе. Не отличавшиеся ни порядочностью,
Из всего рассказанного Росси Даноли понял, что обстановка при дворе подлинно была несколько накалённой, а гибель борзой Лезины сделала её и вовсе пугающей.
Песте, зная, что не нужен герцогу, направился к себе, но внезапно остановился, заслышав знакомый голос. Шут насторожился, но тут же и усмехнулся. Ну, конечно. Донна Черубина Верджилези отмахивалась от приставаний Лоренцо Витино. Отмахивалась веером. «Безусловно, мессир Витино, совершенный придворный должен иметь благородных предков. Он должен читать в подлиннике римских ораторов, историков, писать стихи, играть на разных инструментах. Ему не пристало демонстрировать чудеса ловкости, он не должен выглядеть учёным — но рассуждать должен умнее всех учёных…», — услышал Чума голос статс-дамы. «Тонкость ваших суждений, их возвышенность и глубина, донна Черубина, говорят об изысканном вкусе и большом уме. Если бы я мог надеяться, что вы позволите мне провести этот вечер с вами, я бы много рассказал вам о придворных нравах феррарского и мантуанского дворов…», — голос Витино, звонкий и писклявый, заставил Песте поморщиться. «Я сочту за честь выслушать рассказ столь приятного придворного, как вы, синьор Витино, — несколько напыщенно, на взгляд Песте, ответила донна Черубина. — Должна заметить, что вы не только обладаете многими достоинствами, но и умеете их показать. Слава о вас опередила ваше появление, но теперь я вижу, что она вполне заслуженна». Синьор Лоренцо, в восторге от того, что проведёт эту ночь в тёплой постели пухлой красотки, рассыпался в галантностях и торопливо, бочком, протиснулся в спальню донны Верджилези.
Песте усмехнулся. Шут, как и многие во дворце, знал, что Диана Манзоли, жена главного шталмейстера, была любовницей конюшего Назоли и дворецкого Бальди, она готова была ублажить и герцогского секретаря Джиральди, и Риччи, и кравчего Торизани. Джулиана Тибо никогда не отказывала никому, кто готов был платить. Синьоры же Франческа Бартолини и Черубина Верджилези, особы, как уже говорилось, утончённые, предпочитали «истинных придворных», среди которых ими числился главный лесничий Ладзаро Альмереджи, главный ловчий Пьетро Альбани, молодые камергеры Алессандро Сантуччи, Джулио Валерани, Маттео Монтальдо. Иногда к ним наведывался и Густаво Бальди, если дворецкому удавалось пробиться сквозь плотный строй прочих. И, конечно же, предел мечтаний для красоток представляли Антонелло Фаверо, человек пишущий, алхимик и мудрец Джордано Мороне, постигший все тайны звёзд астролог Пьетро Дальбено и одарённейший поэт Энцо Витино…
Ладзаро Альмереджи сочинил на эту тему мерзейший стишок.
Кто хочет поиметь синьору Черубину, тот должен выглядеть учёным эрудитом, об Ариосто должен речь вести тот, не вздумав ляпнуть ей про Аретино. И если выдрать захотел ты Черубину, я путь тут лабиринту уподоблю: ты о Петрарке повествуя чинно, задвинь в её лоханку всю оглоблю…Синьор Витино, сумевший добиться внимания донны Черубины, был весьма доволен собой. Он всё рассчитал правильно, что значит знание жизни. Правда, была у поэта одна забота, которую ему совсем не хотелось афишировать перед новой любовницей. Дело в том, что природа, весьма щедро одарив синьора Лоренцо поэтическим талантом, поскупилась, и весьма, в другом, и мужской «ствол», что столь многокрасочно описал на герцогском приёме Песте, у стихотворца был весьма невелик. Это было причиной его вечной досады, и он опасался, что несколько разочарует синьору.
Его опасения были напрасны: донна Черубина, хоть и грустно подумала, что в одном мужчине редко сочетаются все достоинства, мнения своего вслух не высказала,
Но отнюдь не сквозь пальцы смотрели на наглое вторжение мерзопакостного пиита в их владения главный ловчий Пьетро Альбани и главный лесничий Ладзаро Альмереджи, которые к тому же деликатностью вовсе и не отличались. Оба они, шпионы и денунцианты д'Альвеллы, не слишком-то любили друг друга, подчас грубо отпихивали один другого от дверей потаскушек, но общая угроза мгновенно сплачивала недругов в единый двухголовый змеиный клубок, и сейчас оба, шипя от ярости, озирали закрытую дверь в спальню Черубины, понося на чём свет стоит нахального рифмоплёта, пролезшего вне очереди. Беспардонный хам, бесцеремонный наглец! Этот плебей посмел отодвинуть патрициев? Ну, погоди, наглый выскочка! И оба дворянина, оскорблённые в лучших чувствах, зная все выходы и входы дворца, без труда проникли в чулан, граничащий со спальней донны Верджилези, и через него попали на балкон её спальни, откуда в лунном свете смогли пронаблюдать за проделками мелкого негодяя, перешедшего им дорогу. Наблюдения не только утишили их злость, но и порядком насмешили, и наутро придворных развлекла новая песенка, свидетельствовавшая, что поэтический талант был свойственен в замке не одному Витино.
Имея штык размером с волчий клык Тебе ль, Витино, радовать вдовиц? Парнас — приют поэтов-горемык, Что им искать в постелях кобылиц? Ведь ты едва не сгинул с головой В той щели, где застрял бы и клистир, Тот, у кого стручок размером с твой, Пусть лишь стихами покоряет мир…Шут же, едва попал в свой коридор, в темноте ниши заметил женскую тень в розовой симаре и тяжело вздохнул. Надо было остаться у Портофино… Но было поздно. Донна Бьянка Белончини торопливыми шагами прошла навстречу Грандони и замерла в восхищении. В тусклом свете факела черты этого мужчины были прекрасны, волосы цвета воронова крыла отливали мириадами искр, томные глаза пронзали ей сердце, шелковистая бледная кожа и нежные губы пьянили: Бьянка теряла голову. Больше всего её хотелось только одного — оказаться в его объятьях.
Грациано ди Грандони окинул встречную утомлённым взглядом. Такие встречи последний год повторялись с удручающим постоянством и досаждали, но сама их частота со временем притупила досаду. Экстатический взгляд Бьянки был неприятен, явная влюблённость — смешна и тяжела Песте, ибо донна не нравилась и отягощала, а вспоминая ревность её супруга, Чума и вовсе мрачнел. За что ему это наказание?
— Мессир ди Грандони… — Бьянке казалось, что в самом этом имени, в его звуках, таится неизъяснимое очарование, — Грациано…
— Это моё имя, донна, — устало согласился шут, — приятных сновидений, вы ведь к супругу? Кланяйтесь ему.
— Грациано, — синьора, казалось, ничего не слышала, — вы так красивы…
— С годами это пройдёт, мадонна, — Песте, чуть оттеснив синьору Белончини, ловко протиснулся в дверь своей спальни и быстро захлопнул её перед носом навязчивой особы. Сам прислонился спиной к двери и завёл глаза под потолок. Когда же это кончится, Господи?
…Ипполито Монтальдо, вернувшись с вечернего приёма, молча разделся и лёг, не дожидаясь, пока ляжет Джованна. Верил ли он Соларентани? Да, пожалуй. Она не изменила ему. Не изменила? Пустила Флавио в спальню и не изменила? Есть вещи равнозначные измене. Но как винить её в том, что она предала его? Винить нужно было себя. Она просто не любит его — значит, он не стоит любви, ничтожный старый дурак, вообразивший, что сможет добиться её привязанности. Не смог, только и всего. Это надо было спокойно принять это, и он смог бы… смог бы, если бы не эта страшная боль, что жгла сердце расплавленным свинцом. Он любил и отчаянно нуждался в ней, привык к её рукам и губам, к тёплой груди и ласкам. Теперь он терял всё это. Должен был потерять…
— Что мне теперь делать? — эта надрывная в безнадёжной боли фраза вырвалась у него помимо воли.
Джованна стояла у окна и резко повернулась к нему. Он услышал её затаённый вздох.
— Ты влюбилась в сына Гавино?
— Нет, — ответила она еле слышно, но твёрдо.
— Почему открыла ему дверь?
Он ожидал, что она промолчит, и тогда, оттолкнувшись от этого молчания, как от каменной стены, у него достанет сил сделать то, что предписывал долг. Но она ответила, странно отрешённо, будто сама пытаясь осмыслить сказанное.