Без семи праведников...
Шрифт:
Что за гнилая кровь? О ком это? Что это значит?
Он тяжело поднялся и тихо вышел в коридор, прошёл к библиотеке и осторожно постучал, зная привычку Росси засиживаться за книгами до рассвета. Амедео не спал и был рад старому другу. На просьбу рассказать, что происходит в замке, старик безмятежно пожал плечами. «Да всё, как обычно…»
— Кто же мог желать смерти герцога? — взволнованно спросил Альдобрандо.
Этого Росси не знал. Герцога, по его словам, уважали: живой ум и постоянство в привязанности к друзьям снискали ему симпатии двора, но многие его и побаивались. Иногда он бывал, что и говорить, и излишне резок. Что до придворной камарильи, то Дон Франческо Мария стремился к тому, чтобы ему служили наиболее знатные дворяне, что подчёркивало его статус и позволяло следить за ними, при этом старался окружить себя верными людьми. Однако наиболее верны были выскочки из низов, вроде Тронти, обязанные ему положением, но возвышение выскочек вызывало гнев аристократов, претендовавших на ключевые посты. Приходилось лавировать, но его светлость справлялся, приближал к себе аристократов, но не пренебрегал и преданностью талантливых выдвиженцев.
И потому уже не первый год в числе любимцев Дона Франческо Марии неизменно значились его казначей-камерир Дамиано Тронти, начальник тайной службы, испанец из Гранады, Тристано д'Альвелла и шут Чума. При этом старая аристократия терпела д'Альвеллу и даже порой признавала, что подеста, начальник герцогской тайной службы, выходец из старинного испанского рода, истинный гранд, пожалуй, занимает то место, которое заслуживает. Что делать, на такую должность местный уроженец не годился — и это понимал не только герцог. Дамиано Тронти, хоть и был выскочкой, всё же перемножал в уме трёхзначные цифры. Но Грациано ди Грандони, чьи предки происходили из Пистои, по их мнению, оскорблял собственное патрицианство, бесчестя его низким шутовским ремеслом. Но этого мало. Шут обладал языком змеи, был язвителен и злоречив, при этом его фехтовальное искусство не давало возможности обиженным отомстить за себя, к тому же сам герцог заявил однажды, что покушение на Песте он будет рассматривать как покушение на свою собственность, и с тех пор Чума обрёл при дворе статус посла иностранной державы.
Нынешняя «клика», что и говорить, основательно бесила двор. Попадавшие в фавор обычно грызлись между собой, как цепные собаки, но нынешняя троица — Тристано, Дамиано и Грациано — образовывала, несмотря на разницу возраста, нрава и внешности, прочный союз. Они симпатизировали друг другу, умело гасили недругов, добивались назначения своих людей на ключевые посты, что позволяло доносить до герцога необходимые сведения в нужном свете и влиять на политику двора. Но думать, чтобы кто-то из них желал смерти герцога? Смешно.
Даноли кивнул. Кто-кто, а фавориты были заинтересованы в статус кво..
— А что скажешь обо всех прочих?
Росси пожал плечами. Сенешаль Антонио Фаттинанти, референдарий Донато Сантуччи, хранитель герцогской печати Наталио Валерани и главный церемониймейстер двора Ипполито Монтальдо, по его словам, составляли при дворе «старую гвардию». Все они любили разговоры о «добрых старых временах», вели въедливые споры о геральдике и часто медитировали над родословными древами старых родов Урбино и Пезаро. Наталио Валерани кроме того любил поспорить об античной литературе и был неизменным членом «философского кружка», регулярно собиравшегося для дебатов на площадке у башни Винченцы. Их сыновья, молодые камергеры Алессандро Сантуччи, Джулио Валерани и Маттео Монтальдо, были непременными участниками турниров и охотничьих забав герцога и слыли молодыми сердцеедами.
Приличным человеком, никогда не влезавшим ни в какие интриги, был лейб-медик двора Бениамино ди Бертацци, протеже Чумы. Амедео с Бениамино часами обсуждали в библиотеке события былого, листали ветхие рукописи и даже проводили некоторые литературные изыскания. Порой к ним присоединялся и Песте.
— А что ты сам думаешь о Грандони? — перебил рассказ Росси Даноли.
— Грациано? Я знаю его с малолетства, — пожал плечами архивариус. — Он переменился после того, как из Пистои вернулся. Сильно переменился. И ремесло это странное выбрал. Не рыцарское это дело — фиглярить.
— Сам он интриговал против кого-то при дворе?
Росси усмехнулся. «Не без этого…»
Наставник наследника Марко Строцци вечно терзал придворных, обрушивая на них бессодержательную вереницу классических цитат, и вечно жаловался, что проповеди находятся в глубоком упадке. Будь то речь на кончину кардинала или светского вельможи, говорил он, исполнители завещания не обращаются к наиболее способному в городе оратору, которого им пришлось бы вознаградить сотней золотых монет, а нанимают за ничтожную плату первого попавшегося начётчика. Покойнику, полагают они, всё равно, даже если на кафедру вскарабкается обезьяна. А ведь совсем немного лет прошло с того времени, когда траурная проповедь в присутствии папы могла открыть дорогу к епископской должности! Его едва терпели, когда же он начал учить Песте законам античной сатиры, мессир ди Грандони добился, чтобы Строцци направили послом в папскую курию, чтобы своими проповедями тот сам проложил бы себе дорогу к епископской должности. В наставники же наследнику был предложен Бартоломео Риччи, человек молчаливый.
Главный дворецкий Гварино тоже потерял должность из-за Чумы. Стоит только взглянуть на глумливую рожу этого негодяя Грандони, говорил он, чтобы ясно стало, на что он способен, плебейская харя флорентинского менялы Тронти просто замок бесчестит, а доносчики и денунцианты д'Альвеллы, паразита и прихлебателя герцогского, скоро под одеяло каждому заглядывать будут! Естественно, слова эти дошли до тех, к тому они относились. Д'Альвелла разгневался, ибо паразитом считал как раз Гварино. Тронти тоже обозлился, ибо вовсе не считал, что его лицо хоть на волос хуже любого другого. И лишь Песте смиренно согласился с обрушенными на него обвинениями и блестяще доказал, на что он способен, выразив недоумение, отчего это главный дворецкий так опасается, что ему заглянут под одеяло? Это наталкивает его, Чуму, на мысль, что есть чего бояться. К нему, Песте, — шут, кривляясь, двумя пальцами поднял плащ, скосив глаза на свои ноги, — сколько под одеяло ни заглядывай, ничего, кроме самого очевидного, там не увидишь.
Дружки поняли его мысль и расхохотались. По достоверным сведениям соратников и преданных слуг мессира д'Альвеллы, рыло самого Гварино было «в содомском пушку». Зная, что герцог терпеть не может содомитов, оскорблённые фавориты устроили так, что несколько придворных, причём, враждующих друг с другом, сообщили герцогу, что главный дворецкий постоянно домогается певчих с церковного хора. Положим, навет соответствовал действительности, но не будь Гварино болтливым глупцом, это сошло бы ему с рук. Теперь же гнев Дона Франческо Марии был лют, и содомит только чудом избежал встречи с мессиром Аурелиано Портофино, для которого возможность сжечь любителя заднепроходной любви всегда была праздником, пред которым меркла даже светлая радость Рождества.
— Но это те, кого уже нет. А остальные? Не слышно ли о случаях ненависти, кровавых стычках, — Даноли помедлил, всё ещё думая о словах бесов о гнилой крови, — может быть… инцестах?
— Ну, что ты, о таком не слышно. Ненависть же… — старик помедлил, задумавшись.
Главный сокольничий Адриано Леричи ненавидел Тристано д'Альвеллу, весьма резко отозвавшегося о нравственности и уме девиц при дворе, задев и фрейлину, в которую был влюблён Адриано. Что до кравчего Беноццо Торизани, человека д'Альвеллы, то неприязнь он питал к Тронти, причиной чего был препоганый случай, инспирированный его собственной сестрёнкой — фрейлиной герцогини Витторией, которая накануне бала пожаловалась синьору Тронти на брата, отказавшего ей в жалких двадцати флоринах! Синьор Тронти, внимательно потискав молодую особу, решил, что упругая грудь и столь же упругая на ощупь попка стоят, пожалуй, запрашиваемой суммы. Он был слишком умён, чтобы отпускать деньги авансом, но честно выплатил их постфактум наличными. При этом выяснил, что девица была честна: она не прибегала к низким обманам и жульничеству, не пыталась, как многие, рюшами на панталонах и тряпочными подкладками оттенить несуществующие достоинства. Камерир, убедившись, что прелести синьорины неподдельны, дал два дуката сверх оговорённого и намекнул: если она и впредь будет радовать его исполнением всех его прихотей, у неё не будет оснований жаловаться на его скупость. И всё бы ничего, да, к несчастью, девица имела глупость похвалиться подарками казначея своей подружке Иоланде Тассони, и когда Виттория появилась на вечеринке у герцогини в новом платье из генуэзского шёлка, та из зависти проболталась Беноццо, который увидел в этом оскорбление его достоинства. Правда, в отличие от Джезуальдо, мстить не стал, но затаил обиду, хоть Тронти так и не понял — за что? Он искренне считал себя образчиком строгой непорочности: ведь он заплатил больше обещанного и — из собственного кармана! Чего же шипеть-то? Шут понял, но промолчал, д'Альвелла же обронил, что спать с болтушками — себе в убыток, на что ему министром финансов было жёстко отвечено, что тогда придётся всю жизнь монашить.
Тут надо заметить, сказал Росси, что в отношении к женщинам между фаворитами согласия никогда не было: Тронти считал, что надо брать, что подворачивается под руку, мессир Тристано утверждал, что надо выбирать только лучшее, мессир же Грациано ди Грандони был неколебимо уверен, что дерьмо едва ли бывает разносортным, а если и бывает, то лучшее дерьмо разве что более отчаянно воняет, и выбирать тут не из чего. Не всё, что блестит, золото, но всё, что воняет дерьмом — как правило, дерьмом и оказывается!