Без семьи
Шрифт:
Я прошел до конца стены, потом, вернувшись к Виталису, продолжил свои поиски с другой стороны, но так же безрезультатно. Всюду – сплошная стена, а на земле никаких следов, указывающих на вход.
Положение было отчаянное. Очевидно, Виталис заблудился.
– Надо ли искать дальше?
– Нет! Совершенно ясно, что вход в каменоломню заделан.
– Что же нам делать?
– Не знаю… Умирать.
– О нет!
– Ты, конечно, не хочешь умирать: ты молод и Жизнь тебе дорога. Тогда пойдем!
– Куда же?
– Вернемся в Париж. Дойдем до первого полицейского и попросим его отвести нас в участок. Мне этого очень не хотелось, но я не могу допустить, чтобы ты замерз. Идем же, Реми, идем, мой дорогой мальчик! Мужайся.
И мы двинулись в обратный путь. Который был час? Полночь, а может быть, и больше. Ветер не стих, а дул еще сильнее. Он поднимал снежную пыль и хлестал ею прямо в лицо. Дома, мимо которых мы проходили, были заперты и темны. Мне казалось, что если бы люди, спящие там под теплыми одеялами, знали, как нам холодно они впустили бы нас к себе.
Виталис задыхался и еле шел. Когда я его о чем-нибудь спрашивал, он мне не отвечал, а жестом давал понять, что не в силах разговаривать.
Из пригорода мы снова попали в город и теперь шли между стенами, на которых там и сям качались уличные фонари. Вдруг Виталис остановился, и я понял, что он больше не в состоянии двигаться.
– Разрешите, я постучусь в одну из дверей! – попросил я его.
– Не надо, нам не откроют. Здесь живут садовники и огородники. Они не встанут ночью. Идем дальше. Пройдя несколько шагов, Виталис снова остановился.
– Надо немного передохнуть… Я больше не могу Мы находились у какой-то калитки, которая вела в сад. За забором возвышалась огромная куча навоза, покрытого соломой, как это часто бывает в садах огородников. Ветер высушил верхний слой соломы и разметал ее по улице, у забора.
– Я сяду здесь, – с трудом проговорил Виталис. – Вы же сами сказали, что если мы сядем, то замерзнем и уже больше не встанем!
Ничего не отвечая, Виталис знаком приказал мне набрать соломы и скорее упал, чем сел на эту подстилку Зубы его стучали, все тело дрожало.
– Принеси еще соломы, а куча навоза будет защищать нас от ветра.
Когда я собрал в кучу всю солому, какую смог найти я уселся на нее рядом с Виталисом. – Прижмись ко мне и положи на себя Капи, он будет тебя согревать.
Виталис, как опытный человек, прекрасно понимал, что при таком холоде мы почти наверняка замерзнем, и решился сесть только потому, что совершенно выбился из сил. Сознавал ли он свое тяжелое положение? Я так и не узнал этого. Но в тот момент, когда я, накрывшись соломой, прижался к нему, он наклонился и поцеловал меня. Это был его второй, и последний, поцелуй.
В кровати даже небольшой холод мешает уснуть, но под открытым небом сильный мороз охватывает оцепенением и нагоняет сон. Так произошло с нами. Как только я прижался к Виталису, я тотчас же впал в забытье и глаза мои закрылись. Я делал невероятные усилия, чтобы их открыть, и не мог; тогда я ущипнул себя за руку. Хотя кожа была почти нечувствительна, я все же почувствовал слабую боль. Ко мне вернулось сознание. Виталис сидел, прислонившись спиной к калитке, прерывисто и тяжело дыша. Капи, свернувшись на моей груди, сладко спал. Ветер дул по-прежнему и заносил нас обрывками соломы, которые падали, как сухие листья слетевшие с дерева. На улицах – ни души. Около нас и вдали – мертвая тишина.
Мне сделалось жутко. Неопределенный страх и какая-то грусть вызвали слезы на моих глазах. Мне казалось, что я должен здесь умереть. Мысль о смерти перенесла меня в Шаванон. Бедная матушка Барберен! Я умру и никогда не увижу ее, нашего домика и моего милого садика… Непонятным образом воображение перенесло меня в этот садик. Весело блистало солнце, было жарко. Распускались желтые нарциссы, дрозды пели в кустах, и на изгороди терновника матушка Барберен вешала белье, которое она только что выстирала в ручье, журчавшем среди камней. Затем внезапно я очутился на «Лебеде». Артур спал в своей кроватке, но госпожа Миллиган не спала и, слушая завыванье ветра, думала о том, где я нахожусь в этот мороз. Потом мои глаза снова закрылись, сердце замерло, и я потерял сознание.
ГЛАВА XVIII. ЛИЗА
Когда я пришел в себя, то увидел, что лежу в постели в какой-то незнакомой мне комнате. Я огляделся по сторонам. Яркое пламя очага освещало людей, стоявших возле моей кровати: мужчину в серой куртке и четверых детей – двух мальчиков и двух девочек. Младшая девочка, лет пяти-шести, не спускала с меня своих удивленных выразительных глаз. Я приподнялся. Ко мне тотчас же подошли.
– Виталис… – произнес я слабым голосом.
– Он зовет своего отца, – сказала девочка, по-видимому, старшая из детей.
– Нет, это не отец, а мой хозяин. Где он? Где Капи?
Если бы Виталис оказался моим отцом, мне побоялись бы сразу сообщить о случившемся. Но, узнав, что он был только моим хозяином, они рассказали мне следующее.
Калитка, возле которой мы свалились, вела в сад к садовнику. Около двух часов ночи садовник, собираясь ехать на рынок, открыл ее и увидел каких-то лежавших под соломой людей. Он попросил их встать, чтобы дать проехать тележке. В ответ послышался лай Капи, но ни один из нас не шевельнулся. Нас пробовали растолкать, но мы не двигались. Тогда решили, что дело неладно. Принесли фонарь и увидели, что Виталис мертв, а я чуть жив. Только благодаря Капи, который лежал на моей груди и этим немного согревал меня, я не замерз окончательно и еще дышал. Меня отнесли в дом садовника и положили в постель. Шесть часов я не приходил в сознание. Затем кровообращение восстановилось, и я очнулся. Несмотря на мое тяжелое состояние, я сразу понял весь ужас случившегося. Виталис умер!
Пока человек в серой куртке – это и был сам садовник – рассказывал мне обо всем, маленькая девочка не спускала с меня глаз. Когда ее отец сообщил, что Виталис умер, она поняла, каким ударом была для меня эта новость. Быстро подбежав к отцу, она схватила его за руку, а другой рукой указала на меня, издав при этом какой-то странный звук. Это были не слова, а скорее нежный вздох, полный сострадания. Впрочем, жест ее был настолько красноречив, что слова были излишни. Я почувствовал в ее взгляде большую симпатию и, впервые после разлуки с Артуром, испытал неизъяснимое чувство доверия и нежности, как в те времена, когда на меня ласково смотрела матушка Барберен.