Без возврата (Негерой нашего времени)

Бабаян Сергей Геннадьевич

— Счастливый человек, — видимо, не удержавшись, сказала она. Андрей Иванович опустил голову. — А если она опять заорет?

— Ты не волнуйся, не заорет. Я его сейчас накормлю и закрою. Птицы в темноте не кричат.

— А потом я эту подушку положу себе под голову.

— Я сейчас поменяю… я старую рубашку возьму.

Лариса глубоко вздохнула и ушла. Андрей Иванович слышал, как Настя тоненько что-то спросила, а Лариса ответила, но слов не сумел разобрать. Он принес хлеб и воду, отодвинул подушку и увидел пару черных, блестящих, разумных глаз и сразу открывшийся клюв — и, не мешкая, сунул в него хлебный мякиш. Накормив и напоив птенца до икоты, он снял подушку: газета опять была сплошь загажена, изорвана, скомкана… “Экая ты свинья”, — подумал Андрей Иванович — впрочем, уже без вчерашней брезгливой тоски. Открыв шкаф, он вытащил старую фланелевую рубашку и накрыл ею птенца, оставив лишь узкую щель. Потом взял сигарету и, решив, что прошло уже достаточно времени и всё успокоилось, вышел на балкон.

Здесь, среди звонкого чириканья птиц, блестящей зелени тополей, под ярко-голубым безмятежным небом — он вспомнил лицо Ларисы, ее стальные глаза, ее гневно-презрительное: “Идиот!” — и ему стало горько и больно. Раньше она так не

говорила, они вообще редко ссорились… пролетает, уходит жизнь — счастливая жизнь, не знающая о смерти! Что было счастливого? Да всё, решительно всё, думал Андрей Иванович — разумом понимая, что это не так, но так чувствуя сердцем. Работали за сто тридцать рублей, ходили в кино, выстаивали километровые очереди в Манеж, ездили летом с палатками на Селигер, зимой — на лыжах в Опалиху; ходили в гости к друзьям и к себе приглашали друзей, водили Настюшу в ясли и детский сад, покупали книги, наклеивали обои, выращивали из отрезков комнатные цветы; приготовляли домашний сыр, когда магазинный исчез, гуляли по старому Центру — бульвары, Замоскворечье, Арбат, ездили за грибами в Холщёвики, купались в Серебряном Бору, сдавали кандидатский минимум — приоткрывали двери в большую науку… Ели изумительные чебуреки у Аэропорта, плавали в изумрудном бассейне “Москва”, фотографировали “Сменой” за двенадцать рублей и сами печатали фотографии, смотрели по телевизору “Что-Где-Когда” с застенчиво улыбающейся старушкой, награждавшей победителя книгами; переписывали магнитофонные кассеты, читали слепые копии “Архипелага”, по четвергам ели рыбный суп, квасили дома капусту, лепили пельмени, плавали на теплоходе от Речного вокзала, рвали на пристани полевые цветы… чего только не делали — и всё это вместе, вдвоем, любя… А сейчас? Лариса торгует — торгует!; вместо прохладного, гулкого, волнующего ожиданием кинозала — зажатый тесными стенами ящик видео; художественные выставки — парад прикармливаемых какими-то бесчисленными фондами бездарных мазил; писатели или не могут связать двух слов, или играют в словесные бирюльки под крики убиваемых и убийц; друзья разбежались, попрятались с обезумевшими от жадности женами в ракушки своих квартир; когда мы в последний раз видели заходящее солнце над синим зеркалом Селигера?… Комнатные цветы из отрезков завяли — старые, верные, брошенные друзья; вместо них стоят купленные в магазине уродливые, лоснистые, кожистые лопухи; московский Центр опошлен и испохаблен руками не ведающих о красоте дикарей; самое подходящее для него освещение — красный фонарь; Серебряный Бор облеплен зловонной тучей машин; на месте бассейна дыбится бетонное капище — подарок фарисеям от негодяев; вместо чебуреков продают кислую пиццу, вместо “Смены” жужжит кодаковская мыльница для дрессированных обезьян, “Что-Где-Когда” превратилось в игорный дом с хамоватым крупье, домашние пельмени вытеснились заморскими фабрикатами… а главное, главное — “Идиот!” — и это ее лицо…

Андрей Иванович вздохнул и уронил столбик пепла. Чудо майского утра согревало его: о зеленом, голубом, розовом прошлом он думал со светлой печалью, о черном, карминно-красном, ядовито-желтом настоящем и будущем — с презрительной неприязнью; главное, не было бессильной, разъедающей душу тоски, — ничего, бог даст, всё образуется… Спать не хотелось; сказав Ларисе, что ему хочется спать, и под этим предлогом отказавшись вынести птенца из квартиры, Андрей Иванович кривил душой — хотя и не до конца, наверное, осознанно… Нет, ну как это — взять и вынести? Неизвестно куда? Он же не может ходить… Когда птенец бился и кричал, комкая загаженную газету, Андрей Иванович его почти ненавидел; когда он умолкал и лежал тихо, снизу вверх поглядывая на Андрея Ивановича смышлеными — ну, во всяком случае, не глупее, чем у собаки, — глазами, Андрей Иванович его жалел. Первое чувство было дурно — Андрей Иванович нервничал и даже физически чувствовал себя нехорошо; второе не было дурно — на душе Андрея Ивановича было тихо, покойно… да и как можно злиться на бессловесную тварь, тем более что ей месяц или сколько там отроду? Она же не понимает, что люди спят…

Андрей Иванович вернулся в комнату и посмотрел на часы. Половина шестого. Заглянул в коробку — птенец сладко спал, утонув головой в подушке растрепанных перьев. “Вздремну-ка я тоже, — подумал Андрей Иванович, забираясь под одеяло. — Мои проснутся в семь, уйдут в восемь — всё равно покоя не будет…” Андрей Иванович прикрыл глаза — не полностью: свет подрагивал серебристой бахромой на ресницах. “Куда же тебя отнести? — медленно думал он. — В парк? Там деревья, трава, кошек вроде не видно… но там выгуливают собак, много охотничьих, они и за взрослыми воронами гоняются. В школьный двор? К железной дороге? К прудам? Но везде, везде кошки, собаки… да и не в этом дело. Кто его будет кормить, поить, если он даже ползать не умеет? Может быть, все-таки взрослые прокормят — вон они как налетели… Да нет, навряд ли, скорее они его заклюют… это же звери… они изгоняют или убивают слабых, больных, непохожих — естественный отбор, сейчас это приветствуется… как эта баба по телевизору говорила: надо, чтобы старшие поколения вымерли, тогда будет нормальная жизнь… нормальная, — вот ведь сволочь… Опять ты не о том: будут кормить, не будут, — на каждом шагу кошки или собаки. Отдать бы тебя каким-нибудь детям… так в детском саду посмотрят как на идиота, да еще возмутятся: сам возиться не хочет, а нам принес… заразу. И надо же, как все не любят ворон, именно несчастных ворон: был бы какой-нибудь другой птенец… синица, дрозд, кто там еще… даже сорока, — и в детский сад можно было бы отнести, и Насте в школу, в кабинет биологии… у нас была хорошая биологичка, Ирина… Ирина Леонидовна, она бы взяла, — а вороны как отверженные… все гонят, все клянут, мучителей толпа… откуда это? Черт его знает… ничего не помню… ну как ничего? Интеграл Фурье… эф от икс равно единица на пи на интеграл от нуля до бесконечности на дэ зет на интеграл эф от у на косинус зет на у минус икс на дэ у… Что же делать? Ну нельзя же его просто вынести — умирать… это же зверство какое-то, совесть замучает. Ладно, еще целый день впереди, что-нибудь придумаем… В зоопарк? Ну зачем в зоопарке ворона… там бегемоты, медведи, слоны… морж там был большой, высовывался из проруби… давно это было… давно я не был в зоопарке… схожу в зоопарк…” И Андрей Иванович, не заметив, что засыпает, заснул.

XIII

…Звонок.

Морж вылезает из проруби; усатая брыластая морда его похожа на старого Бисмарка, а туловище — на огромную несвежую вареную колбасу. Вулканически сопя, морж быстро, поразительно быстро куда-то ползет; шкура его громко скребет по льду — со звуком обдирающей дерево грубой наждачной бумаги. Звонок. В нескольких метрах от моржа — маленький одинокий черно-белый комок… птенец! Морж разевает пасть, между огромными, бороздящими лед клыками блестят кривые желтые человеческие зубы; птенец беззвучно кричит и, взбивая крыльями фонтанчики снега, кружится на месте — он ведь не умеет ходить… Это я во всем виноват!! Звонок. Что такое?… Что там звонит?…

Андрей Иванович проснулся, — морщась, открыл глаза. Звонок. Телефон. Кого это ни свет ни заря несет? Ах да, уже ведь, наверное, поздно… Андрей Иванович отбросил одеяло и, перешагнув через коробку с птенцом, прошлепал к столу.

— Алё.

— Андрей?

— Да, — ответил Андрей Иванович, не узнавая и оттого немного волнуясь.

— Здравствуй… Это Гриша. Жуков.

— А… привет.

Неужели он, как в старые добрые времена, в неприсутственный день зачем-то понадобился в институте?

— Я тебя не разбудил?…

— Слава богу, что разбудил, — окончательно проснувшись, бодро ответил Андрей Иванович. Он уже забыл, когда в последний раз ему звонили из института домой — наверное, лет пять или шесть назад. Как всегда, у Гриши был тихий, грустный, усталый голос — у него была дурная жена и сын, больной диабетом, — но Андрей Иванович почувствовал прилив сил. Наверное, нужна его помощь, а он всегда рад помочь… помочь чем угодно, хоть мебель таскать — только бы не чувствовать себя бесполезным!

— Я вчера поздно лег. Что случилось, Гриша?

Трубка помолчала.

— …тебя сократили.

— Как?!! — крикнул Андрей Иванович.

— Ну ты же знаешь Деда, — забормотал Гриша, — приехал сегодня с отделения злой… и как закричит: “Ольга, где списки?!” — Андрей Иванович с трубкой в руке сел на пол. — Ольга принесла, он и давай черкать… Сократил Женьку… и тебя. Вот…

Андрей Иванович молчал. О Господи. Всё кончено. Что кончено? Кончена жизнь. Меня выгнали. Все-таки они добрались до меня. Я пришел в институт мальчишкой, а они меня выгнали. Выгнали из комнаты, где прошла вся моя жизнь. Андрей Иванович увидел свою комнату — и задрожал. Вот сидит Гриша, у него на столе старомодный, салатового цвета дисковый телефон. Перед Гришей стол завлаба — сначала Вигдорчика, потом Матюшина, потом Демьяненко. В эту минуту Демьяненко — лысый, смуглый, с черной густой бородой, — смущенно насупясь, набивает свою изогнутую, черного дерева трубку душистыми кручеными жгутиками “Золотого Руна”, — набив, подымается и своим широким, размеренным шагом идет в коридор: он всегда уходит курить, когда по телефону начинается личный и тем более тягостный разговор — например, когда Грише звонит и начинает скандалить жена. За Гришей сидит Павлихина, уткнувшись в бумаги, золотистый пух вьется над ее точеным затылком, — она изо всех сил слушает; за Павлихиной — Коля, пьет чай; когда Коля бросает сахар, он всегда говорит: “Мозг надо питать”… Дальше стол Андрея Ивановича, лицом к окну; за окном сначала неизвестного названия куст с мелкими нежно-зелеными листьями, потом обшитый бурой жестью сарай, склад мастерской, потом решетка забора с ржавой четырехугольной заплатой, потом серый жилой дом в пять этажей, с балюстрадными балкончиками и лепным осыпающимся карнизом, потом небо. На подоконнике стоит плосколистый кактус с красно-коричневыми колючками, перистая герань, четыре ворсистые фиалки с фиолетовыми и розовыми цветами и развесистое коренастое деревцо с мелкими и частыми мясистыми листьями. Здесь же стоит кофейник с выгоревшей красной розеткою на боку — в нем вода для поливки цветов; цветы поливает Кирьянова, а на время своего отпуска она просит поливать Андрея Ивановича. Андрей Иванович поливает… Дальше стоят неработающие шахматные часы — сейчас уже никто не может сказать, откуда они здесь появились; когда Андрей Иванович пришел в институт, они уже стояли на подоконнике. За занавеской, в углу, спрятан электрический чайник — чтобы не бросался в глаза инспектору по противопожарной безопасности, или, как его все называют, пожарнику. Пожарник всегда приезжает один и тот же — пожилой, краснолицый, седой, в темном мешковатом костюме с шестью колодочками наград и очень серьезным лицом; он не спеша — но и не останавливаясь — проходит с Купряшиным, институтским завхозом и тоже отставником, по лабораториям, — после чего они закрываются в купряшинском кабинете и тихо сидят там до конца рабочего дня, пропуская по маленькой спирт и с каждым выходом в коридор всё больше краснея…

Андрей Иванович молчал, и Григорий Борисович — Гриша — на том конце провода тоже молчал. Пятнадцать лет он приходил в институт. Когда он поступил на работу, все, от лаборантки и выше, называли его Андреем; сейчас все новые сотрудники и начальство, кроме академика, называют его Андреем Ивановичем. За пятнадцать лет он женился, родилась Настя, умерли его дедушки и бабушки, Россия социалистическая превратилась в Россию капиталистическую, он защитил диссертацию, получил старшего научного сотрудника… целая жизнь! Это его дом, родной дом. Они все останутся там, а он один — один! — не сможет прийти туда. Они отняли у него жизнь — науку, отняли возможность на клочке бумаги описать с помощь десятка крохотных символов любое состояние мира, недоступное ни взгляду, ни слуху, ни безоружному — не вооруженному булавочными петельками производных — человеческому уму. Всё рухнуло, ничего не осталось. Он остался один… но почему?! Почему меня?! Ведь сократить должны были Гришу! Грише тридцать пять лет и он не имеет степени — сократить должны были его, на сто, на двести процентов его! А сократили Савченко — мальчишку, инженера, — и меня! Почему?! Да потому… потому что Гриша Жуков — хороший человек. Гришу оставили, потому что он хороший человек, а тебя выгнали, потому что ты дрянь. Всё.

— Спасибо, Гриша, — наконец сказал через силу Андрей Иванович. — Мне что, надо приехать?

— Да нет, зачем, — заторопился Гриша, — приедешь когда приедешь… — Он помолчал и добавил извиняющимся тоном: — Тебе Ольга собиралась звонить…

Уголком сознания Андрей Иванович понял: Гриша позвонил ему потому, что иначе позвонила бы Ольга — Ольга Сергеевна, начальник отдела кадров, — мерзкая баба, которая беспричинно (то есть без видимых, внешних причин) не любила, если не сказать ненавидела Андрея Ивановича. Горько и странно: он никому не делает зла, а его почему-то никто не любит…