Безнадежно одинокий король. Генрих VIII и шесть его жен
Шрифт:
Прямо за городскими воротами могильщики копали траншеи. Их доверху заполнят трупами и слегка забросают землей. Убиравшие тела смельчаки зачастую через несколько часов умирали сами. Увидев их, я почувствовал преодолеваемый ими страх и понял, что они отважнее любого из рыцарей короля Артура. Сэр Галаад обратился бы в бегство, да и Ланселот предпочел бы уклониться от того, за что отважно брались эти храбрецы.
Вдруг мне пришло в голову, что я не знаю, где похоронили Гольбейна. Позаботились ли о его достойном погребении? Наверное, позаботились!
Уилл:
Увы,
Чумная эпидемия породила моральные вывихи. Добрососедские отношения улетучились, поскольку все шарахались от больных, отказываясь даже прикасаться к их дверям, за умирающими ухаживали лишь вымогатели, чья алчность превосходила страх.
Боязнь заразиться делала людей безумными, они самозабвенно предавались самым низменным порокам. Семь смертных грехов предстали в омерзительном размахе. Мужчины, женщины, дети погрязли в них.
Гордыня обуяла многих. Некоторые запирались в своих домах, считая, что страшная участь минует их, если они вступят на путь «умеренности и спокойствия». Они питались изысканными яствами, пили тончайшие вина, слушали приятную музыку и никого не впускали, хотя соседи стучали в их двери, умоляя о помощи. Эти гордецы отмахивались от любых новостей, их не волновали события, происходящие за порогом, будь то в столице или во всем королевстве.
Гордыня рядится в разные одежды: очередным ее проявлением стала бравада, от коей пострадал любимый сын Франциска, герцог Орлеанский (ведь эпидемия свирепствовала и за Каналом). Он ворвался в зараженный дом и начал вспарывать мечом перины с криком: «Ни один из сынов Франции еще не умер от чумы!» — и скончался, согласно чумному календарю, спустя три дня. Еще один тип гордыни удерживал людей от спасительного бегства, и они непоколебимо, как Уолси, продолжали нести свою службу.
Нагло оскалившаяся алчность уничтожила страх наказаний. Мародеры, как и упомянул Хэл, обкрадывали вздувшиеся трупы; до предела подскочили вымогательские цены за простейшие услуги; хищные «обиралы» уподоблялись вампирам, подряжаясь за бешеные деньги отвезти трупы к месту захоронений, тогда как «порядочные» люди бежали оттуда прочь. Алчность побуждала грешников присваивать должности и имения, покинутые законными владельцами.
Зависть и гнев, взявшись за руки, позволили слугам напялить одежды господ и нагло обосноваться в их гостиных. Чернь расшалилась, будто испорченный мальчишка, ломающий розы в ухоженном саду. Лакеи злобно ликовали, сбрасывая тела своих хозяев в общие ямы или оставляли их гнить прямо на улицах. Полнейшая потеря стыда и упадок нравов! Камердинеры с наслаждением вдыхали зловоние, созерцая, как разлагаются и сгнивают до костей трупы родовитых дворян, привыкших расхаживать в длиннополых, отделанных мехом нарядах и драгоценных парчовых шляпах.
Чревоугодие пышным цветом расцвело на этой смертоносной почве. Сознавая, что завтра он может умереть, человек предпочитал обожраться до безобразия и отойти в мир иной с липкими от вина губами. Некоторые заявляли, что будут рады, если излишества сведут их в могилу прежде болезни, но втайне надеялись, что тем самым смогут обмануть чуму. Обжоры и пьяницы проводили время в разгульных пирах и попойках, разоряя погреба и переходя из дома в дом, не ради золота, а ради пищи и вина. Их последние дни прошли в пьяном забытьи.
Чума, разумеется, породила и неумеренный блуд, и были те, кто мечтал встретить смерть в объятиях Венеры. Неминуемым освобождением от морали они оправдывали все свои грехи. Погружаясь в бездну изощренного разврата, они устраивали вакханалии в опустошенных смертью домах, где предавались всем известным со времен Древнего Рима и расцветшим во Франции порокам. Даже почтенные дамы, метавшиеся в чумной лихорадке, пали жертвами охваченных похотью мужчин, которые являлись, чтобы «обслужить» их. «Обслуживание» заключалось в срывании одежд и насилии… после чего несчастных оставляли умирать.
Повсюду правило беззаконие. Судей и святых отцов чума косила наряду с другими горожанами, и все меньше оставалось правомочных представителей, способных вершить правосудие или приобщать к таинствам. Если кому-то и удавалось отыскать священника для отпевания, то зачастую вместо одного покойника ему подсовывали множество гробов, поскольку обыватели усердно следили за любыми признаками церковных похорон и старались пристроить к ним своих почивших родных. Однако вскоре некому стало следить за соблюдением гражданских или церковных законов, да никто и не стремился следовать им, а в итоге наступило полное безвластие.
Незаметно подковыляло сгорбленное уныние и привело с собой праздность, которая пухла как на дрожжах, — люди отказывались от самых простых и привычных дел: уборки улиц, вывоза мусора, сбора урожая. Они устроили себе чудовищные праздники.
Чума превратила меня если не в истинного христианина, то по меньшей мере в моралиста. Ибо человеческая натура предстала в такой гнусной дикости, что стала очевидна необходимость порядка, пусть самого жесткого и негуманного, но укрощающего зло.
По крайности, до окончания эпидемии.
Генрих VIII:
Я постыдно забыл о Гольбейне. Не позаботился о его бренных останках, повел себя как варвар, как свихнувшийся от страха малец. Чума сделала меня язычником… меня, главу церкви Англии. Проезжая мимо кучи трупов, я вознес пылкую молитву: «Им даруй, Господи, вечное упокоение».
И, вспомнив о себе, добавил: «Прости мои проступки и слепоту».
Знания умножали понимание жизни, однако не уменьшали количество грехов.
За городскими стенами нам на глаза попалось много брошенных на произвол судьбы или закрытых домов. Но я ошибался, считая, что чума не проходит сквозь стены. Фермеров смерть настигала прямо в полях, а их семьи в то же время гибли в усадьбах. Тощие коровы, свиньи, овцы, козы бродили по дорогам. Сорвавшиеся с привязи собаки одичало рыскали в поисках добычи, припадая к земле и рыча при нашем приближении. Повсюду колосились заброшенные поля, злаки выросли, но некому было собирать урожай. В людях проснулась грубая алчность, и они срывали и скашивали все, что созрело и годилось в пищу. Перемалывали зерна в муку, заквашивали пиво, но не задумывались о завтрашнем дне и не делали запасов.