Безрассудная Джилл. Несокрушимый Арчи. Любовь со взломом
Шрифт:
– Ну разумеется!
– Отлично, мой мальчик! – просиял дядя Крис. – Обмозгуйте все как следует и действуйте, как считаете нужным. Кстати, как ваша бессонница? «Нервино» пробовали? Просто чудеса творит, лично мне очень помогло. Ну, доброй ночи, доброй ночи!
С той минуты Пилкингтон не переставая, разве что с перерывом на сон, прокручивал план в голове, и чем дальше, тем больше тот ему нравился. Мысль о десяти тысячах долларов немного коробила, поскольку он происходил из благоразумного семейства и воспитан был в привычках экономии, однако, в конце концов, утешал он себя, деньги эти – всего лишь ссуда. Как только новая компания
Иными словами, Отис уверился, что любовь проторила себе дорожку. Он с наслаждением отхлебнул чаю, а когда слуга-японец принес тосты, подгоревшие с одной стороны, выбранил его мягко и добродушно, что, надо надеяться, тронуло восточное сердце и вдохновило служить лучшему из хозяев со всем усердием.
В половине одиннадцатого Пилкингтон скинул халат и стал одеваться для поездки в театр. Всю труппу собирали на репетицию к одиннадцати. Настроение у молодого человека было столь же светлое, как день за окном.
Солнце светило так ярко, как только бывает в половине одиннадцатого в краях, где весна приходит рано и дружно, стараясь вовсю с самого начала. Синее небо сияло над счастливым городом, и его жители бодро шагали по улицам, радуясь прекрасной погоде.
Солнечное настроение царило всюду, только не на сцене театра «Готэм», где Джонсон Миллер решил перед репетицией подчистить недоделки в номере «Мое сердце», который исполняла в первом акте героиня в сопровождении мужского ансамбля.
Мрак преобладал на сцене «Готэма» и в буквальном смысле – просторная сцена освещалась одной-единственной лампочкой, – и в переносном. «Мое сердце» получалось еще хуже обычного, и от природы вспыльчивый Миллер пришел в неистовство, проклиная беспомощность хористов.
В ту минуту, когда Отис Пилкингтон скинул цветастый халат и потянулся за брюками, пестрыми с красной саржевой ниткой, танцмейстер расхаживал по мостику между оркестровой ямой и первым рядом партера, отчаянно вцепившись в свои седые кудри и размахивая другой рукой.
– Джентльмены, вы идиоты! – с болью выкрикивал он. – У вас было целых три недели, чтобы вдолбить эти па в свои тупые мозги, а вы ни одного не делаете правильно! Кто в лес, кто по дрова! На каждом повороте налетаете друг на друга. Увальни, деревенщина! Что с вами? Вместо движений, которые я показывал, вытанцовываете черт-те что собственного изобретения! Думаете, способны поставить танец лучше меня? Так мистер Гобл нанял хореографом меня, а не вас, так что, будьте добры, двигайтесь, как я вас учил! Не пытайтесь использовать свой разум, у вас его нет! Вы не виноваты, конечно, что няньки уронили вас в младенчестве, но это сильно мешает, когда что-нибудь придумываешь.
Шестеро из семи присутствующих участников мужского ансамбля смотрели оскорбленно, с видом праведников, терпящих напраслину, безмолвно взывая к небесам, чтобы те рассудили их с Миллером по справедливости. Седьмой же, длинноногий молодой человек в безупречном твидовом костюме английского покроя, был скорее смущен, чем обижен. Он шагнул к рампе
– Я, знаете ли…
Жертва глухоты, танцмейстер не расслышал его жалобного блеяния и, резко развернувшись, расстроенно зашагал по центральному проходу в глубь зрительного зала. Его каучуковое тело двигалось конвульсивными рывками. Миллер разглядел, что к нему обращаются, лишь когда развернулся вновь и двинулся обратно.
– Что? – заорал он. – Не слышу!
– Я в смысле… видите ли, это я один виноват.
– Что?
– Я хочу сказать… то есть…
– Что? Говорите громче, что вы лепечете?
Зальцбург, который рассеянно наигрывал на пианино отрывки из своего непризнанного мюзикла, наконец осознал, что требуются услуги переводчика. Вскочив с табурета, он бочком, по-крабьи, пробрался вдоль директорской ложи, обнял Миллера за плечи, услужливо нагнулся к его уху и, набрав побольше воздуха, крикнул:
– Он говорит, что один виноват!
Танцмейстер одобрил кивком эти похвальные чувства.
– Я и сам вижу, – заметил он. – Все они даром хлеб едят!
Музыкальный директор терпеливо набрал новую порцию воздуха.
– Он один виноват, что номер не получился!
– Объясните ему, старина, что я записался в ансамбль только сегодня утром, – вмешался молодой человек в твиде.
– Сегодня утром принят в труппу!
– Что еще за трупы? – поморщился Миллер.
Побагровев от натуги, Зальцбург предпринял еще попытку:
– Новичок он! Но-ви-чок! – проорал он. – Еще не умеет! Сегодня у него первый день, ничего не знает. Со временем выучит, а пока не умеет!
– Он хочет сказать, – горячо подхватил молодой человек, – что я не знаю движений!
– Да! Не знает движений! – проревел Зальцбург.
– Да вижу я, что не знает! Почему не выучил? Времени хватало.
– Он не мог!
– Не бог?
– Новичок!!!
– Ах, новичок?
– Да, новичок!
– А какого дьявола, интересно, он новичок? – завопил Миллер, снова впадая в бешенство. – Почему он не начал вместе с другими? Как прикажете ставить номера, если на меня каждый день сваливаются новички? Кто его взял?
– Кто вас взял? – повернулся к злодею музыкальный директор.
– Э-э… мистер Пилкингтон.
– Пилкингтон! – крикнул Зальцбург в ухо танцмейстеру.
– Когда?
– Когда? – эхом откликнулся Зальцбург.
– Вчера вечером.
– Вчера вечером!
В немом отчаянии хореограф вскинул руки и кинулся прочь, но затем, вновь развернувшись, примчался обратно.
– Ну как тут работать? – причитал он. – Я связан по рукам и ногам! Зажат в угол! До премьеры две недели, а мне каждый день подсовывают новичков, которые все губят! Нет, я пойду к мистеру Гоблу и разорву контракт… я… Ну что вы встали?! – перебил он вдруг сам себя. – Нечего тратить время! Продолжайте, продолжайте! Весь номер с самого начала! Ну!
Новенький заковылял обратно к коллегам, нервно оттягивая пальцем воротничок. К такому он не привык. В любительских спектаклях он участвовал не раз, но никогда не сталкивался ни с чем подобным.
Во время краткой передышки, пока главная героиня «Американской розы» исполняла первый куплет и припев, он тихонько спросил у соседа по ансамблю:
– Послушайте, он всегда такой?
– Кто? Джонни?
– Ну, тот – как лунь седой, горлопан с луженой глоткой. Часто он так заводится?
Хорист снисходительно усмехнулся.