Безрассудная Джилл. Несокрушимый Арчи. Любовь со взломом
Шрифт:
Отис Пилкингтон дрожал от возмущения. До сих пор ему не доводилось сталкиваться с Гоблом-режиссером. Обычно на ранних стадиях тот предоставлял вести репетиции кому-нибудь рангом пониже, называя это «обкаткой», а затем уже являлся сам и перекраивал большую часть постановки – вырезал куски, указывал актерам, как произносить реплики, и вообще отдыхал душой.
В своем любимом занятии Гобл считал себя гением, и отговаривать его от принятых решений было бесполезно – любые возражения отметались с высокомерным презрением восточного деспота. Об этом Пилкингтон пока еще
– Но, мистер Гобл!..
Властелин с раздражением обернулся.
– Ну, что еще? Что? Не видите, я занят!
– Эта сентенция…
– Вырезана.
– Но…
– Вырезана!
– Но у меня тоже есть голос! – чуть не плача, воскликнул Пилкингтон.
– Безусловно, есть, – парировал Гобл, – и вы можете пользоваться им где угодно, но только не в моем театре! Пользуйтесь в свое удовольствие! Ступайте за угол и говорите сами с собой, пойте в ванной, но не являйтесь со своим голосом сюда, потому что здесь говорю я!.. Этот тип меня утомляет! – пожаловался он Мейсону, когда подавленный питон вновь уложил свои кольца в кресло. – Вечно суется с дурацкими идеями, хотя ни черта не смыслит в шоу-бизнесе. Пускай радуется, что его первую пьесу вообще кто-то ставит, и не учит меня режиссуре! – Он властно хлопнул в ладоши, и ассистент вновь склонился над рампой. – Что там бубнил вон тот? Да-да, лорд Финчли, последняя реплика. Еще раз!
Игравший лорда Финчли английский характерный актер, известный в ролях лондонских чудаков, с досадой вскинул брови. Как и Пилкингтон, он впервые наблюдал Гобла в режиссерской ипостаси и, привыкнув на родине к более учтивому подходу, испытывал тягостное недоумение. Выброшенную фразу об арбузе он считал лучшей в пьесе, и боль еще не улеглась. Реплика, которую режиссер вырезал, всегда кажется актеру лучшей.
– Слова про Омара Хайяма? – подавляя раздражение, осведомился он.
– Вот-вот! Так вы его и назвали, а это неверно! Правильно – «Омар из Хайяма».
– Я бы сказал, что «Омар Хайям» – более… э-э… общепринятая версия имени поэта, – возразил исполнитель роли лорда Финчли и шепнул в сторону: «Ну и осел!»
– Омар из Хайяма! – рявкнул Гобл. – Так и называйте! Кто главный в этом шоу, я или вы?
– Как вам будет угодно.
Гобл повернулся к Мейсону.
– Эти актеришки… – начал он, но тут за его плечом вновь замаячил Пилкингтон.
– Мистер Гобл!
– Ну, а теперь что?
– Омар Хайям – персидский поэт. Хайям – его фамилия.
– Я слышал другое! – упрямо возразил Гобл. – А ты? – повернулся он к Мейсону. – Он родился в Хайяме!
– Возможно, ты и прав, – заметил Уолли, – но тогда ошибаются все остальные и уже давненько. Считается, что этого джентльмена звали Омар Хайям, О – точка – Хайям. Родился в 1050 году нашей эры, получил домашнее образование, затем окончил Багдадский университет. Представлял Персию на Олимпийских играх 1072 года, стал чемпионом в прыжках сидя и в беге с яйцом на ложке. В Багдаде Хайямы хорошо известны, и ходило много пересудов, когда юный Омар, любимец миссис Хайям, стал пить и кропать стишки, хотя его видели продолжателем отцовского
Гобл задумался. Он уважал мнение Мейсона, ведь тот написал пьесу «Вслед за девушкой» – какой сногсшибательный был успех!
– Ну-ка, давайте еще раз про Хайяма! – перебил он лорда Финчли на середине фразы.
Актер прошипел сочное английское ругательство. Вчера он засиделся допоздна, а потому тоже был на взводе, несмотря на чудесную погоду.
– Как сказал Омар Хайям… – начал он.
Айзек Гобл хлопнул в ладоши.
– Долой Омара! Реплики и без того затянуты.
Мастерски разрешив щекотливую ситуацию, он откинулся в кресле и надкусил очередную сигару.
Некоторое время репетиция шла гладко. Если Гобл и не получал удовольствия от «Американской розы», то делился своими впечатлениями лишь с Мейсоном, жалуясь на занудство пьесы.
– В толк не возьму, как я вообще согласился ставить такую чушь!
– Должно быть, разглядел добротную идею… и она тут имеется, знаешь ли. Если правильно реализовать, пьеса может иметь успех.
– Что бы ты, к примеру, изменил?
– Да многое… – осторожно буркнул Уолли. В молодые годы он не раз опрометчиво выбалтывал свои соображения насчет постановки, которые с благодарностью принимали и воплощали в жизнь, посчитав дружеским подарком. Симпатии Уолли к Гоблу не простирались столь далеко, чтобы делиться идеями бесплатно. – Захочешь – перепишу. Думаю, процентов этак полутора с общей прибыли мне хватит.
Гобл воззрился на него с крайним изумлением и ужасом.
– Целых полтора процента за переделку? Черт побери, да тут и делать-то почти нечего! Постановка… да она, считай, готова!
– Ты сам только что назвал ее чушью.
– Я имел в виду, что лично мне такое не по душе. А публика скушает за милую душу! Поверь мне, время для возрождения комической оперы почти созрело.
– Эту придется возрождать в поте лица – пациент еле дышит.
– Наш долговязый олух Пилкингтон ни за что не потерпит, чтобы я дал тебе полтора процента.
– А мне казалось, ты тут самая большая шишка.
– Деньги вложил он.
– Если он надеется хоть часть из них вернуть, все равно придется кого-то нанимать, чтобы довести до ума. Нет, не хочешь, не надо… хотя я уверен, что справился бы на все сто. Еще один сюжетный поворотец, и совсем другое дело будет.
– Что за поворотец? – небрежно поинтересовался Гобл.
– Да небольшой совсем… как бы это выразиться?.. короче, оживить слегка – ну, ты понимаешь. Вот и все, что требуется.
Сбитый с толку Гобл пожевал сигару.
– Думаешь? – наконец буркнул он.
– Ну, и еще, может, подброшу что-нибудь… этакое.
Помучив еще сигару, продюсер атаковал снова:
– Уолли, ты не раз на меня работал, и неплохо!
– Рад был угодить.
– Ты добрый малый, с тобой приятно иметь дело. Я даже подумывал заказать тебе осенью новое шоу. Сюжет – закачаешься, французский фарс, два года шел в Париже! Но какой смысл, если тебе в уплату шар земной подавай?
– Шар земной никогда не помешает.