Безрассудная Джилл. Несокрушимый Арчи. Любовь со взломом
Шрифт:
– А как вообще Фредди угораздило поступить в театр?
Лицо Джилл вдруг затуманилось. Вопрос напомнил о том, что она так старалась изгнать из головы.
– Говорит, устроился, чтобы приглядывать за мной.
Настроение ее оказалось заразительно, и улыбка Мейсона тоже растаяла. Вернувшись к неприятным мыслям, он принялся мрачно крошить булочку.
– Фредди прав, – буркнул он. – Я не ожидал, что у него столько здравого смысла.
– Вот еще! – вспыхнула Джилл. Память о беседе с новой звездой мюзиклов все еще жгла огнем ее независимую душу. – Я не ребенок и могу сама за собой присмотреть. Что хочу, то и делаю!
– Боюсь, ты скоро поймешь, что твои поступки касаются не только тебя. Меня, к примеру! Мне не нравится, что ты поступила на сцену. Теперь давай, можешь откусить мне голову.
– Очень любезно с твоей стороны так беспокоиться обо мне…
– Я просил откусить голову,
– Вот уж не думала, что ты станешь таким… – Джилл помедлила в поисках уничтожающего определения, – таким викторианцем!
– Когда дело касается тебя, я самый викторианский из викторианцев. – Уолли смело встретил ее негодующий взгляд. – Да, не нравится… тем более в постановке Айка Гобла.
– Почему именно Гобла?
– Потому что не стоит тебе общаться с такими, как он.
– Что за чушь!
– Вовсе нет. Думаю, тебе доводилось читать о нравах театральных агентов…
– Да ну, там все домыслы и преувеличения!
– Безусловно. В большинстве своем продюсеры вполне порядочны, даже на редкость порядочны, если принять во внимание условия их работы… Нет, речь не о бизнесе, тут они мало перед чем останавливаются. Когда доходит до денег, у театральных агентов в ход идет все, кроме разве что зубов и когтей. Киплинговское «Ни божий закон, ни закон людской не дальше 40-х» – применимо не только к широтам, но и к номерам здешних улиц. Иными словами, правило «Поступай с другими так, как хочешь, чтобы поступали с тобой» тут не работает. К этому привыкаешь быстро – отправляясь с визитом в агентство, достаточно оставить часы и бумажник дома и не зевать, чтобы не стянули запонки. Кто кого надул, тот и получает очко, и исход игры никак не влияет на отношения. Агент все так же угощает тебя сигарами из жилетного кармана и называет славным малым. Облапошит с утра лучшего друга, а потом они преспокойно обедают вместе. Ничего личного, только бизнес. Проявим снисхождение – все они жертвы наследственности. Когда грабитель женится на гардеробщице, их отпрыск неизменно идет в театральный бизнес, и первых отцовских уроков он никогда не забудет. А вот по части нравов… – Уолли подождал, пока перед ним поставят жареную рыбу. Официанты умеют выбрать самый неудобный момент. – Так вот, что касается нравов, большинство менеджеров – почтенные джентльмены средних лет с женами и детьми, делают деньги и больше ничего не хотят. Хористки для них просто наемные служащие вроде механизмов, которые помогают получить прибыль, толком и не знакомые лично… Старина Айк – совсем иное дело! – Мейсон прожевал кусочек камбалы. – Айк Гобл чужд общественной морали, он ловелас, донжуан и прелюбодей! Червь и чума! Толстый, вялый и дряблый, с сальной душой и иссохшим сердцем, со взглядом снулой трески… – Нет-нет, я его не осуждаю, – великодушно махнул рукой Уолли. – Не в моем характере кого-то осуждать. Однако при всем уважении и почтении вынужден констатировать, что Айк сочетает в себе мартовского кота и ту живность, что обитает под лежачим камнем! Вот почему мне так неприятно, что ты поступила в труппу к Гоблу.
Обличительную речь Джилл слушала с тревогой. Даже краткие встречи с продюсером подсказывали, что каждое слово, скорее всего, правда. Не по себе было и только что, перед ланчем, когда Гобл смотрел на нее своим взглядом снулой трески, как справедливо выразился Уолли. Тем не менее, гордость запрещала признаваться в слабости.
– Я способна и сама о себе позаботиться! – повторила Джилл.
– Не сомневаюсь, что способна – даже если провалишься в болото… но это не значит, что я буду спокойно наблюдать с берега, как ты барахтаешься в трясине! Я знаю, что приходится выносить хористкам. Солисты репетируют свои номера, а девушки из ансамбля часами мерзнут на сквозняке, да еще терпят ругань, когда пытаются развеять тоску своего рабства легкой болтовней!
– Да, бывало такое, – вздохнула она, – и не раз.
– Вечная история. Если плотнику надо вбить в декорацию гвоздь, они собирают ансамбль на репетицию и заставляют смотреть. Джилл, уходи оттуда, такая жизнь не для тебя! Эта работа…
– Мне нравится моя работа!
– Ну да, пока в новинку, но…
– Да как ты не поймешь! – с жаром перебила Джилл. – Я хочу работать, мне это необходимо – какое-то занятие, чтобы заполнить голову. Мне трудно об этом говорить, но ты же знаешь мое положение… Фредди наверняка рассказал, а если и нет, ты и сам наверняка догадался, когда увидел меня здесь одну после той нашей встречи в Лондоне. Постарайся понять! Неужто у тебя самого не случалось беды, когда весь мир будто разбился вдребезги? В таких
– Они уже притерпелись.
– Ну вот, и мне придется. А чем еще я могу тут заняться? Должна же я что-то делать!
– Выходи за меня замуж! – выпалил вдруг Уолли, подавшись вперед и накрыв ее руку ладонью. Глаза его вспыхнули, осветив лицо, будто фонари.
От этих внезапных слов Джилл онемела. Отшатнулась, выдернув руку, и в изумлении уставилась на собеседника. В ушах стояли болтовня и смех окружающих, оркестр наигрывал жизнерадостную мелодию. Все чувства будто обострились, воспринимая мельчайшие детали, затем вдруг мир сжался в один настойчивый влюбленный взгляд напротив, от которого панически хотелось убежать.
Джилл отвернулась и оглядела зал. Казалось невероятным, что все эти люди, мирно занятые едой и беседой, не глазеют на нее с любопытством – что она ответит? – не подталкивают друг друга локтями, не строят догадки. Их равнодушие заставляло чувствовать себя одинокой и беспомощной. Она для них ничто, им все равно, что с ней станет, как все равно было тем ледяным болотам в окрестностях Брукпорта. Совсем одна в огромном равнодушном мире, она могла решить свои проблемы только сама.
Ей делали предложение не раз – добрую дюжину раз, – и в Лондоне, и в загородных домах, прежде чем она встретила и полюбила Дерека Андерхилла, но ничто из прежнего опыта не подготовило ее к словам Уолли. Те, другие, давали ей время подготовиться, разобраться, взвесить не спеша их достоинства и недостатки. Прежде чем высказаться напрямую, они всячески выдавали свои чувства: краснели, заикались, замирали в смущении. Никто не выстреливал брачное предложение, как пулю из-за угла посреди беседы, не имевшей к любви ни малейшего касательства. Впрочем, теперь, когда первый шок прошел, стали вспоминаться кое-какие признаки и даже слова, которые могли послужить предупреждением…
– Уолли! – выдохнула Джилл.
Она осознала, что Мейсон действует на нее совершенно по-другому, чем незадачливые лондонские поклонники прежних дней, значит больше, представляет нечто куда более серьезное – даже некую опасность, хотя душа и не принимала такого слова.
– Позволь мне избавить тебя от всего этого! – продолжал он. – Ты не создана для жизни в театре! Я не могу видеть, как ты…
Джилл тронула его за руку. Он вздрогнул, как от ожога, и судорожно сглотнул.
– Уолли, это так… – Она поискала верное слово: «любезно» прозвучит холодно и высокомерно, а «мило», могла бы сказать Лоис Денхэм своему дружку Иззи. – Так благородно с твоей стороны, но…
– Да какое там благородство! – фыркнул он. – Вот еще! Я такой же эгоист, как все, когда чего-то сильно захотят. Во мне не больше альтруизма, чем в ребенке, который требует луну с неба. Мне хочется, чтобы ты вышла за меня, потому что я тебя люблю, потому что другой такой не бывает на свете, потому что всегда тебя любил! Я мечтал о тебе все эти годы, гадал, как ты живешь, что делаешь, как выглядишь. Думал, что все это пустые сантименты, тоска по самым счастливым дням моей жизни – вроде крючка, на который навешиваешь воспоминания о том, что никогда не вернется. Ты была для меня богиней памяти о прошлом… А потом мы встретились в Лондоне, и все вдруг переменилось. Я понял, что мне нужна именно ты, а никакая не память о старых временах и ушедшем счастье. Понял, что люблю тебя, сразу, как только ты заговорила со мной в театре. Полюбил твой голос, твои глаза, твою улыбку, твою смелость… Когда ты сказала, что помолвлена… что ж, этого можно было ожидать, но я не сдержал своей ревности, и ты осадила меня, как я того и заслуживал. Но теперь… теперь все иначе. Все по-другому, кроме моей любви.
Джилл отвернулась к стене, заметив, что мужчина за соседним столиком, тучный и краснолицый, откровенно на них пялится. Слышать он ничего не мог, потому что говорил Уолли очень тихо, но явно догадался, что здесь происходит самое интересное в зале, и таращился с тупым любопытством, которое приводило ее в бешенство. За минуту до того она страдала от безразличия внешнего мира, а теперь глазеющий сосед казался назойливой толпой. На глаза Джилл навернулись слезы, и краснолицый наверняка это заметил.