Безрассудная Джилл. Несокрушимый Арчи. Любовь со взломом
Шрифт:
– Девушки говорят, что не выйдут!
– Когда выйдут? Им уже пора выходить!
– У них забастовка!!!
– Какая еще трактовка? – возмутился танцмейстер. – Трактовка не их дело, им платят за другое! Они обязаны быть на сцене. Через две минуты последний звонок!
Ассистент набрал еще воздуха, но передумал. У него жена и дети, и если папашу хватит удар, что станет с семьей, этой священной основой цивилизации?
Страдальчески выдохнув, он потянулся за карандашом и бумагой.
Миллер глянул на листок, нащупал и
– Почему?
Призвав себя мысленно к спокойствию и терпению, ассистент забрал листок и нацарапал еще одну фразу. Танцмейстер внимательно изучил ее.
– Из-за увольнения Мэй д’Арси? – удивился он. – Да ведь она шагу сделать не умеет на сцене!
В ответ ассистент воздел брови и повел рукой, сообщая, что какой бы абсурдной ни была ситуация с точки зрения здравого смысла, она именно такова и с ней надо мириться. «Что поделаешь», – добавили опущенные углы его губ и вздернутые плечи.
Танцмейстер погрузился в раздумья.
– Пойду поговорю с ними! – решил он наконец.
Миллер упорхнул, а ассистент режиссера тяжело привалился к асбестовой завесе. Горло саднило, он вконец вымотался, но тем не менее испытывал блаженство. До сих пор жизнь протекала в постоянном страхе, что однажды Гобл его уволит, зато теперь появилась серьезная надежда на карьеру в немом кино.
Едва исчез Миллер с миротворческой миссией, как раздался шорох и треск, будто кто-то запутался в живой изгороди, и на сцену сквозь декорации протиснулся Зальцбург, размахивая дирижерской палочкой, будто управлял невидимым оркестром.
Дважды сыграв с оркестром увертюру, он десять минут ждал в тишине, когда поднимут занавес, и в конце концов его чувствительная натура не выдержала напряжения. Вскочив с дирижерского кресла, музыкальный директор ринулся на сцену через проход для музыкантов, чтобы выяснить причину задержки.
– В чем дело? В чем дело? – тараторил он. – Я жду, и жду, и жду! Мы не можем играть увертюру еще раз. Что случилось, что?
Измученный душой, Гобл удалился за кулисы и стал расхаживать взад-вперед, заложив руки за спину и жуя сигару. Ассистенту режиссера пришлось вновь приступить к объяснениям:
– Девушки забастовали!
Музыкальный директор поморгал сквозь очки.
– Девушки? – озадаченно переспросил он.
– Проклятье! – не выдержал ассистент, чье терпение наконец истощилось. – Вам неизвестно, что такое девушка?
– Что-что они сделали?
– Забастовали! Бросили нас. Не хотят идти на сцену.
Зальцбург пошатнулся, словно от удара.
– Но так же нельзя! Кто будет исполнять вступительный хор?
Ему можно было излить душу, не опасаясь последствий, и ассистент позволил себе ядовитый сарказм:
– А что такого? – хмыкнул он. – Обрядим плотников в юбки, загримируем, публика ничего
– Может, я поговорю с мистером Гоблом? – неуверенно предложил Зальцбург.
– Почему бы и нет – если вам жизнь не дорога.
Музыкальный директор призадумался.
– Лучше поднимусь к детям, – решил он. – Меня они знают, я уговорю их образумиться!
Он ринулся по следам танцмейстера с такой скоростью, что фалды фрака не поспевали следом. Ассистент с усталым вздохом повернулся и оказался лицом к лицу с Уолли Мейсоном, вошедшим из зрительного зала через железную дверь.
– Привет! – улыбнулся он. – Как дела, справляетесь? Все здоровы? Я тоже. Кстати, если я не ошибся, сегодня в театре намечалось какое-то представление… – Он окинул взглядом пустую сцену. За кулисами слева, со стороны суфлера, смутно маячил мужской ансамбль во фланелевых костюмах для партии в теннис у миссис Стайвесант ван Дайк. Исполнители главных ролей недоуменно переглядывались у бокового выхода. Правая сторона, по общему молчаливому согласию, была предоставлена мистеру Гоблу, который мелькал за декорациями, стремительно меряя шагами сцену. – По слухам, нас ждет великое возрождение комической оперы. Где же эти комики, почему ничего не возрождают?
– Да хористки валяют дурака, – пожал плечами ассистент.
– То-то я смотрю. Десятый час уже, пора бы им поторопиться.
– Нет, они вообще отказываются выходить на сцену!
– Что, серьезно? А причина? Творческое неприятие паршивой пьески?
– Одну из них уволили, вот и обозлились Говорят, не выйдут, пока ее не возьмут обратно. Забастовка, одним словом. Все эта Маринер, она зачинщица.
– О, вот как! – Глаза Уолли заблестели. – Похоже на нее, – одобрительно кивнул он. – Вот неуемная!
– Одно слово, чертовка! Мне эта девица никогда не нравилась…
– Вот здесь, – перебил Мейсон, – мы как раз и расходимся. Мне она всегда нравилась, а знаком я с ней всю жизнь. Поэтому, дружище, нелестные замечания по поводу мисс Маринер советую оставить при себе! – С последними словами он резко ткнул собеседника в грудь.
Уолли вежливо улыбался, однако, встретив его взгляд, ассистент режиссера предпочел совет принять. Для семьи сломанная шея кормильца ничем не лучше апоплексии.
– Ты что, на их стороне? – удивился он.
– Я-то? Ну конечно! Я всегда на стороне униженных и оскорбленных. Если тебе известен трюк грязнее, чем уволить хористку перед самой премьерой, чтобы зажать выходное пособие, назови его! А пока не назовешь, я буду считать, что дальше просто некуда! Само собой, я на стороне девушек! Если попросят, даже речь для них сочиню, а то и сам возглавлю марш: «За Линкольна вперед, сотни тысяч нас!» Если хочешь мое беспристрастное мнение, старина Гобл давно напрашивался, ну и огреб по первое число, чему я рад, рад, рад – позволю себе процитировать веселую Полианну. Вот и пускай он теперь корчится!