Безрассудная Джилл. Несокрушимый Арчи. Любовь со взломом
Шрифт:
– Уолли… – Голос ее дрогнул. – Это невозможно.
– Почему? Почему, Джилл?
– Потому что… Нет, невозможно!
Наступило молчание.
– Из-за… – с трудом выдавил он, – из-за Андерхилла?
Джилл кивнула, чувствуя себя совершенно несчастной. Чудовищная несообразность всего окружающего выводила из себя. Оркестрик разразился зажигательной мелодией, заставляя ноги невольно притопывать в такт. Неподалеку кто-то зашелся в хохоте. Два официанта у раздаточного столика поблизости спорили о заказе на картошку-фри.
Чувства Джилл вновь
Столик скрипнул: Мейсон подался вперед. Такой трогательный, словно большой пес, попавший в беду. Как не хотелось причинять ему боль! А нога тем временем все отстукивала ритм оркестрового рэгтайма.
– Нельзя жить одними воспоминаниями!
Джилл повернулась и взглянула ему в лицо. Он поднял взгляд – точно такой, как она себе представляла.
– Ты не понимаешь, – мягко сказала она, – не понимаешь.
– Но там же все кончено! – воскликнул он. Она покачала головой. – Не можешь же ты любить его после того, что случилось!
– Не знаю, – печально отозвалась Джилл.
Это озадачило Уолли точно так же, как прежде – Фредди.
– Как это, не знаешь?
Джилл зажмурилась. Так она делала еще в детстве, когда не знала, как поступить – словно бы пряталась от всего, замыкалась в себе.
– Уолли, помолчи минутку. Мне надо подумать… – В общем, так… – начала она, открыв глаза. В прошлом он много раз видел точно такой же взгляд. – Едва ли я сумею объяснить толком, но попробую. Допустим, у тебя есть комната, и она забита всякой всячиной, мебелью и так далее. Места совсем не осталось, и что-то новое туда просто не влезет, если не убрать старое – может, и не нужное, но оно занимает всю комнату.
Мейсон медленно кивнул.
– Я понимаю.
– Уолли, дорогой, мое сердце занято! Я знаю, что его загромождает старье, но свободного места нет. Требуется время, чтобы его освободить. Я обставила комнату и считала, что лучшей мебели нет во всем свете, но… меня обманули. Оказалось, это просто хлам. Он все еще стоит, и вынести его не так просто. Такие вот дела.
Грянув концовку, оркестр умолк. Внезапная тишина будто разбила наваждение. Мир вторгся на крошечный островок, где они уединились. Мимо порхнули щебечущие девушки с кавалерами. Рассудив, что клиенты сидят уже долго, официант подсунул Уолли счет, перевернутый для приличия цифрами вниз, и, приняв купюру, удалился за сдачей.
Мейсон повернулся к Джилл.
– Я все понимаю, – повторил он. – Считай, что разговора не было. Мы по-прежнему добрые друзья?
– Да.
– Но… – Он выдавил смешок. – Если когда-нибудь…
– Не знаю.
– Всякое бывает, – не сдавался он. – Так или иначе, позволь мне так думать. Конечно, решать только тебе, я навязываться не стану, слова лишнего не скажу. Но, если ты когда-нибудь очистишь эту свою комнату, тебе
– Вполне. – Джилл глянула на него с нежностью. – Тебя, Уолли, я впустила бы в эту комнату охотнее всего, и ты это знаешь.
– Правда?
– Клянусь.
– Тогда, – воскликнул он, – сейчас ты увидишь перед собой остолбеневшего официанта! Сдачи с двадцатки там долларов четырнадцать, и он их все получит на чай.
– Ой, да ты что!
– Все до единого цента! – твердо заверил Уолли. – А юный греческий разбойник, что уволок мою шляпу при входе, получит целый доллар. Вот такой я простой парень, как сказал бы наш достопочтенный аскетичный Гобл.
Они ушли, а официант остался приходить в себя, опираясь на спинку стула. Краснолицый толстяк за соседним столиком проводил их взглядом. Поссорились, решил он, а потом помирились. И попросил зубочистку.
Глава 16. Мистер Гобл играет с судьбой
На променаде в Атлантик-Сити, многоликом морском курорте, которому довелось стать местом рождения стольких музыкальных комедий, есть дешевая закусочная, которая открыта круглые сутки и предлагает все то же самое, что ее точная копия на Коламбус-Серкл, где обедала Джилл в первый свой нью-йоркский день.
По большей части там людно и шумно, но выпадают моменты, когда стоит чуть ли не монастырская тишина, и клиенты, смущенные ледяным покоем белоснежного мрамора и молчаливой степенностью официантов, невольно понижают голос, словно прихожане в храме, и стараются не шаркать ногами.
Так и участники ансамбля «Американской розы», заходя сюда в шесть утра поодиночке и парами недели через две после событий последней главы, переговаривались шепотом и негромко заказывали завтрак. Генеральная репетиция наконец закончилась, вымотав их до предела.
У жителей Атлантик-Сити, которые, кажется, живут одними развлечениями, вошло в обычай посещать воскресными вечерами своего рода водевиль, громко именуемый духовным концертом. Убрать его декорации и заменить таковыми для «Американской розы» удалось только к часу ночи, а поскольку, по неписаному закону, все генеральные репетиции начинаются с опозданием не менее полутора часов, занавес для вступительного хора поднялся лишь в половине третьего.
Тянулись показы костюмов, ассистент режиссера и кто-то непонятный с засученными рукавами долго спорили насчет света, продолжались показы костюмов и споры, переставляли декорации… и вновь спорили о свете, синем и янтарном, и об установке прожектора, которым управлял кто-то, жалобно откликавшийся на имя Чарли откуда-то из-за галерки.
К шести часам утра спектакль был наконец сыгран, хоть и с перебоями, после чего хористы и хористки, которые ничего не ели с вечера, поплелись за угол позавтракать, прежде чем отправляться спать.