Безумная
Шрифт:
Он стреляет ей в живот оргазмом. Она пуста.
Вот дьявол!
***
Влада ошпарена золочёным загаром, а они бледные, отзимовавшие.
У них в дневниках проставлены оценки за четверть; все до одной.
Они спрашивают её о болезни, которая так «по-индийски» обуглила кожу рук, что на ней расцвели лотосы, и завитки узоров скрутились улиточьими панцирями. Эти руки показывают «fuck you» и обнимают Петьку; он, как и все, пришёл увидеть «диковинную зверушку», но она не настолько диковина, чтобы не назвать
В кабинете химии пахнет опытами и опытным мужчиной.
Мирон Дмитриевич не поворачивается к ней, когда она заходит. Он расставляет колбы и остальную дрянь по деревянным ящикам; Влада на миг задумывается, насколько они прочны, даже мысленно прикасается к сучковатым поддонам.
— Какая у Вас была причина выдернуть меня из мест столь отдалённых, что даже Васко-да-Гама не сразу их нашёл.
Даня в начале четверти раздал всем учителям белые конверты с доходчивыми просьбами не беспокоить его сестру до окончания ЕГЭ; просьбы благодарно шуршали новенькими долларовыми банкнотами меж пальцев.
Так можно, если совсем не в моготу существовать в городе.
— Ты не аттестована по моему предмету.
А ему, какого чёрта вздёрнулось тормошить её в гамаке.
— Когда можно пересдать? — Владе не хочется припираться с тем, кто когда-то заставил её подчиниться;, а вдруг снова…
Ну, уж нет. У неё каникулы.
— Сегодня можно сдать, — он поворачивается к ней и смотрит прямо в краешки её разъехавшихся губ. Его взгляд по-учительски безразличен. С самого начала бы так.
— Можно листок бумаги и задание? — Влада подходит ближе к Мирону. Их разделяет стол. В точности как в ту ночь.
— Мы оба знаем, что ты не сделаешь ни одной лабораторной работы, — он становится мягче, будто бы одним своим присутствием девушка, заставляющая биться во внутренних истериках взрослого, состоявшегося мужчину, докапывается до центра мякоти.
— Оставь надежду всяк сюда входящий?
— Только ты не успеваешь по моему предмету, Александрова, — деловитый тон разбавляет минутную расслабленность обоих.
— Девочки текут при одном твоём виде, а парни просто списывают у них, пока те текут. Я же в коллективной течке не принимаю участия, вот ты и бесишься.
— Тебе напомнить о твоих еженочных…
— Стоп.
— Давай сюда дневник, — протягивает ей руку навстречу. — Я просто хотел увидеть тебя.
Они обманывают время. Они возвращаются в его спальню, где он почти назвал её любимой женщиной. Почти. По-ч-ти.
— У меня нет его с собой, — она вкладывает свою ладонь в его руку. Зачем-то. И этот жест интимнее всех их сексов.
— Вот с тобой всегда так.
— Он в учительской.
Это она в учительской (ом) сердце.
Но больше никаких «безумных» с его губ.
Они выкурят по сигарете (она не назовёт его «блядью», он тоже), его под окнами школы будет дожидаться апельсиновая
========== Часть X. ==========
Влада и Петька сидят на подоконнике одного из серии домов, что решено снести со дня на день.
Пятиэтажка не шаткая, крепкая, но насквозь пропахшая завакуумированной гнилью и сыростью, и потрескавшаяся, как посмертная маска неизвестного поэта.
Когда-то здесь жила баба Вера — сухонькая и сморщенная, словно забытое яблоко (таких куча валялось под яблоней номер восемь; бесконечность, поддавшаяся времени и смерти). Баба Вера покупала им дешёвенькие конфеты и просила читать «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына каждую пятницу. Она позволяла им перекантовываться в её однокомнатной квартирёнке, когда те сбегали из дома, возомнив себя независимыми путешественниками; все путешествия ограничивались её квартирой. Они любили её просто потому что она была… Однажды в старческих бреднях старушка попросила прийти в этот дом, когда кто-нибудь из них женится/выйдет замуж.
Об этом пожелании первой обмолвилась Влада накануне свадьбы Никонова.
И вот они здесь. В лёгкие ссыпаются серо-зелёные пары прения и сигаретные смолы, вместо благодати, о которой, наверняка, бредила баба Вера.
Майское солнце созревает ровно по полудню, обдавая лица зноем. Сухой ветер влетает бумажным змеем в дом, приподнимает мятые края сарафана Влады, треплет не разглаженный ворот свободной рубашки Петьки.
Оба мятые, не разглаженные — пьяные нытики. Им и на подоконниках сидеть-то не рекомендуется правилами безопасности, но на полу кегли опустошённых бутылок из-под чешского пива выступают адвокатами.
В телефонах не отвеченные Катерины, Дани, Мироны Дмитриевичи.
Внутри необъяснимое тепло (не от пива), такое было на похоронах бабы Веры, которые они смотрели издалека. Им не хватило сил, просто не хватило… быть ближе.
Сейчас сил не хватает только ей одной, будто она одна наблюдает за тем, как стёртая в прах старушка скрывается из виду в могильной ямке. И в момент скорби по живому Петьке, запершем себя в гробу женитьбы, она вспоминает бабу Веру; ей, наверное, было тепло быть перетёртым пеплом в сосуде.
Влада захлопывает крышку гроба.
Дом сносят к вечеру.
Под обломками бетонных плит погребена их любовь, в которую играл, увы, один.
***
Кино, вино и домино порно — все составляющие девичника Катерины.
Влада цедит вино и без стеснения смотрит на экран, где пальцы порноактёра пропадают в хлюпающем влагалище порноактрисы.
Катерина посчитала, что порнофильм неотъемлемый атрибут девичьих собраний; не какие-нибудь игры типа дартс и твистер, а лицезрение на большом экране влажных яиц и глубоких глоток залог успеха компактной вечеринки.