Безвременник
Шрифт:
Тем временем на селе стали делать коллективизацию. Мать Андрея до дней тех не дожила самую малость – как чувствовала. Дело повернулось так, что жену его Дарью и дочь Анну с грудной сестренкой Клавой из дома выселили. Объяснили коротко, что класс их есть зажиточный, а потому добро, что получше, отобрали, а лошадь и единственную корову Барыню увели. Корову маленькая Анюта сильно любила. И когда ту, жалобно мычащую, чужие люди выгоняли со двора, со слезами бросилась вдогонку, споткнулась, ушибла руку. И хорошо тот день запомнился.
Дарья после отъезда мужа работала
Аптекой заведовал Лев Давидович, незадолго до того приехавший вместе с семьей из столицы. Поговаривали, будто был он выслан, но толком никто ничего не знал. Лев Давидович и надоумил Дарью писать в Москву. Помог составить бумагу и сам отвёз в губернский центр на почту.
Месяца через два пришёл ответ, картонная почтовая карточка с круглой печатью, сообщалось, что восстановлена Дарья в избирательных правах. И значит – не эксплуататорского она класса.
Но ни дома, ни добра ей не вернули – не было приказано о том в казённой бумаге. Кулачкой же звать Дарью стали исподтишка.
Тут вскоре объявился на селе Андрей. На станичном фруктоварочном заводе устроился бондарем и пришёлся ко двору. Из писем жены знал о происходящем дома, приехал поглядеть что к чему.
С колхозным активистом Матвеем Колпиным вышла у него крепкая, чуть не до драки, ссора. Дознался Андрей, что как раз Матюха ему и удружил, записал в кулаки. Была между ними давняя не то чтобы вражда, но неприязнь особая. Фёдор, Колпиных старший сын, в своё время имел на Дарью серьёзные виды, да Андрей помешал, отбил. Припомнил ли Матвей обиду или как уж там, но теперь был он при власти, а против власти не больно-то прыгнешь. И решил Андрей увезти своих с собой на Кубань, где нашёл было лучшую долю. Дарью долго уговаривать не пришлось, разве что не хотела бросать мать одну. Андрей и не противился тому, чтобы её взять, – пусть едет и бабка, коли охота есть.
Так попала Анна в станицу.
За два года до начала войны, когда ей не было ещё и четырнадцати, отец погиб, невесть как попав под напряжение. Обмякла, осунулась, стала рассеянной мать. Но делать нечего – пережили, стали, как могли, перебиваться. Дарье определили за Андрея небольшую пенсию. На том же, на мужнином, заводе продолжала она трудиться сортировщицей.
Анна от редко унывавшего родителя, кроме общительности и певучести, унаследовала ещё и бесхитростную чистоту восприятия всего вокруг неё происходящего.
Встречаясь со злобой людской, с жадностью и завистью, удивлялась, не в силах понять: зачем это? Ведь куда лучше и веселее жить между собою хорошо. Не понимала, как это взрослые не додумаются до таких простых вещей. Многого ещё не понимала.
В первые дни войны вместе с одноклассницей Женей Синициной Анна тайком от матери отправилась проситься на фронт. В военкомате девочкам посоветовали подрасти и послали домой. Обидно было. Больше не просились.
Станицу несколько раз бомбили. В такие дни, заслышав издали нарастающий, ни с чем не сравнимый,
В тревоге и надеждах минул первый военный год. Летом сорок второго измотанные части Красной Армии, спеша уйти из окружения, отошли на восток. И вскоре по станице прогромыхали тяжкой поступью первые колонны вермахта. Началась оккупация.
По распоряжению новых властей вся молодежь от пятнадцати лет подлежала регистрации для отправки на работу в рейх. Побывала на обосновавшейся в здании школы бирже труда и Анна. Мать разговоров о её отъезде избегала, но по ночам плакала, стараясь потише, чтобы дочерей не будить.
Как-то зашёл к ним поступивший работать в полицию сосед Иван Грачёв. Поздоровался и, не дожидаясь приглашения, сел на табурет.
– Знаешь, Максимовна, что скажу, – обратился он к Дарье, – и ты, Анюта, сюда слушай. На той неделе начнут увозить. Лучше тебе ехать добровольно, первым то есть эшелоном. Один чёрт – не сейчас, так потом всё равно угонят. Зато, кто первый, тем семьям паёк будет выдаваться. Вроде компенсации. А тебе, Дарья, провиант-то кстати будет. – Он потёр шею, стянутую воротом форменной, не по размеру, рубахи. – Так что, такой вот мой совет.
После его ухода Дарья сосредоточенно просеивала принесённое со сгоревшего элеватора пропахнувшее кислым дымом зерно и размышляла вслух.
– Поди, задачу ему в полиции дали, вот и ходит, – говорила без уверенности, скорее сама себя, а не Анну спрашивая. – Глядишь – обойдётся. Они хорошие, и дядя Ваня и тётя Маша его, хоть он и в полицаи подался. Господи! А ну как спрятать тебя, доченька?
Дарья отвела глаза, чувствуя, что не то говорит. И вдруг разрыдалась, бессильно уронив голову на руки…
В начале сентября составленный из товарных вагонов эшелон под охраной немцев-отпускников помчал на запад первую партию остарбайтеров. Уехали и Анна с Женей, рассудили: вместе им легче придётся.
На унылой станции в Польше сделали пересадку, а на следующий день часть состава была отцеплена в небольшом городке неподалеку от Лейпцига. Прибыли.
В женском лагере, куда в числе других определены были подруги, уже разместили сотни три работниц, собранных едва ли не со всей Европы. Через месяц, когда с востока и запада поступили новые партии, иностранок отделили от выходцев из СССР в только что отстроенный по соседству новый лагерь.
Оба они, как и мужские, что находились чуть в стороне, принадлежали расположенной неподалеку фильм-фабрике. Туда каждое утро работницы отправлялись строем в сопровождении представителя администрации и нескольких забракованных для фронта полицаев.
Анна и Женя попали работать на штрек-конвейер, где разрезали на части и упаковывали листы красного стекла. Вроде и не каторга, но к вечеру, особенно поначалу, девочки с трудом добирались до нар. Освещение на участке, рауме, также было красным, и даже знакомые лица девчат казались там зловеще неестественными.