Безвременник

Проценко Юрий

Завтрака распорядок не предусматривал. На обед – несколько минут в середине смены. Баланда из брюквы с водой, где иногда плавали волокна мяса, опилочный хлеб и – по кусочку сахара. После двенадцати часов работы, уже в лагере, получали подобный же ужин.

Временами появлялся в лагере высокий, пожилой, с вытянутым морщинистым лицом эсесовец Рихтман. Молча ходил по баракам, присматривался, вгоняя девчат в ужас.

Нередко после таких его посещений кто-нибудь бесследно исчезал. Пропала однажды и худенькая,

чернявая Мотя из Гомеля, что спала на соседних с Анной нарах. Полицай, рыжий, изуродованный экземой Лутц, когда осторожно спросили о ней, лишь поморщился, сказав одно только слово:

– Крематорий.

Впервые Анне стало по-настоящему страшно. Страх был неясный, безотчётный и оттого ещё более мучительный. Поделилась с Женей. И, подговорив ещё двух девчонок, решили бежать. Не откладывая, ближайшей же ночью. Охранялся лагерь кое-как, без особой бдительности. Однако, когда отошли от ограды с километр, одумались. Куда идти, куда деваться? Стоит пятилетнему немчонку увидеть беглых русских – пиши пропало, тут же узнают, где следует… Вернулись и наутро, не выспавшись, вышли на работу.

Бывшая актриса из Харькова Катя Беловешина предложила для поднятия духа организовать художественную самодеятельность. Анна согласилась – дело нужное. Взялась помогать. Опыт по этой части имелся: в школе была на первых ролях. Подобрали девчат, получили разрешение в лагерь фюрера. И по воскресеньям в переполненном большом бараке, «клубе», стали давать концерты. Пели, танцевали, стихи читали – кто что умел, на что сил хватало. Ничего, конечно, лишнего. Следили немцы строго.

В понедельник снова шли под конвоем на фабрику. Так прожили без малого три изматывающих года.

* * *

Настал наконец облачный день второй половины апреля сорок пятого, когда в лагерь лихо вкатило несколько джипов с белозубыми американскими солдатами. Пришла свобода – долгожданная и непривычная.

В советскую зону оккупации остарбайтеров отправляли группами на специально выделенном для этого вместительном «студебеккере». Случилось так, что Анна с Женей оказались в разных партиях. Горевали не сильно: всё одно – дома увидятся.

Два последующих месяца Анна провела в распределительном лагере в Котбусе, а в июле вернулась в станицу. Отдыхать не пришлось – начиналась уборка урожая.

Трудности послевоенной жизни тяготили не слишком. И не такое повидала. Но когда поостыла всё на время заглушившая радость возвращения, стала Анна с удивлением замечать странное к себе отношение некоторых окружающих.

– А говорили, что вас там кормили плохо, – с притворной наивностью заметила как-то на току женщина-бригадир. А ты вон какая круглая приехала.

– Да мы же у наших потом жили, – будто извиняясь, ответила Анна.

– Ага, откормили, значит, – кивнула бригадир. – Ну-ну. Тогда шевелись,

давай. Там-то юлой, поди, вертелась.

Что-то не так стало вокруг, что-то безвозвратно ушло, отсечённое отбытыми в Германии годами. Всё яснее понимала Анна, что прежней жизни, нелёгкой, но такой желанной, больше не будет. Отмечала, как с неохотой стали здороваться многие из прежних знакомых.

– Чувствительная ты больно, Анютка, – сказала приехавшая в конце августа Женя, когда сидели за чаем, – не бери в голову, пройдёт это. Виноваты мы, что ли?

Не прошло. Однажды, осенним вечером, возвращаясь домой из местной типографии, где теперь работала, встретила Анна ещё двух станичных девчонок, что были вместе с нею в одном лагере, Нинку Кулешову и жену её старшего брата, Соню. Те явно кого-то поджидая, расположились на краю сломанной скамьи в начале каштановой аллеи. Рядом облокотился плечом о дерево малоприметный мужчина в кепке. Анна собралась было поздороваться и пройти мимо, но Нинка её опередила.

– Вот она. Идёт, – объявила почему-то со злорадством.

– А что? – остановилась Анна.

Нинка вскочила, уперев руки в бока.

– А помнишь, как перед немцами выслуживалась, стишки читала? Со-онь!

Она обернулась к снохе, ища поддержки. Анне стало не по себе. Вон как Нинка всё вывернула! Она молча перевела взгляд на Соню. Та жила в бараке напротив, работала в соседнем рауме.

– Ничего она плохого не делала! – проговорила Соня отрешённо, глядя в сторону.

– Да ты что? – вытянула шею Нинка. – Ты что говоришь-то?! А в первую партию поехала?

– Ты спроси… – подступившие слёзы мешали Анне договорить, – спроси тех, кто с нами был… Сама-то…

– Что? – Кулешова подалась вперёд.

Но не решилась Анна произнести то, что уже готово было слететь с языка. Не Нинки испугалась – заметила, как насторожился при последних её словах незнакомый мужчина. Промолчала.

Кулешова в лагерь прибыла позже. Попала на кухню, где и пристроилась недурственно. Свежая ходила, полная, не в пример измученным девчатам. Ухитрялась даже тряпьё у иностранцев на съестное выменивать. Зачем же теперь вот так?

И, прикрыв ладонью трясущиеся губы, пошла Анна прочь.

* * *

Дома, выслушав её, Дарья крепко задумалась. Ещё зимой сорок четвёртого схоронила она мать. Старушка перед смертью то и дело вспоминала Подгорки, плакала, горюя, что не лежать ей в родной землице. С тех пор у Дарьи всё сильнее становилось подспудно и раньше существовавшее желание вернуться, осесть поближе к местам, где сама родилась и дочерей родила. Не раз признавалась себе, что так и не прижилась душой на новом месте, никогда не забывала, что на отъезде живёт. Что настоящий дом там, далеко. Теперь вот с Анной напасть приключилась.

Конец ознакомительного фрагмента.