Безвременник
Шрифт:
И избитый бдительными, в страхе своём (именно – в страхе, он был уверен), общинниками, Марк не пал духом. Хотя свои намерения сдать его в Когорту те в секрете не держали. Оказавшись в полицейском участке, он принялся, не суетясь, просчитывать возможный ход дальнейших событий.
Позже, переступив порог камеры Центра КОС, он не сомневался в том, что всё идёт так, как ему бы хотелось. Тот молодой, видимо, перспективный бюрократ, который лениво допрашивал его в участке, конечно, доложил по инстанции. И наверху, возможно, на самом, теперь решали, как приветить
Однако здесь, в осязаемых, а не смоделированных воображением, холодных стенах Центрова подвала Марка постепенно стало одолевать ощущение бессмысленности затеянного. Оно постепенно крепло по мере того, как не спешила наступать ожидаемая им развязка. Оно находило себе все новые мысленные подтверждения. Марк выискивал в своих действиях возможные ошибки и с каждым разом находил их всё больше. Очень скоро он начал чувствовать, что теряет над собой контроль.
Этому способствовала и окружающая обстановка. Камера, куда его поместили, не имела окон. Плоский матовый светильник, прилепившийся к потолку, включался снаружи в разное время и на разный срок. То надолго погружал камеру во мрак, то, как теперь, горел, кажется, целую вечность.
Довольно скоро Марк перестал ориентироваться во времени. Звуки голосов не достигали ушей с того момента, как за его спиной впервые клацнула засовами тяжёлая дверь. Его попытки вытащить хоть слово из приносящих еду охранников, оказались тщетны – тех явно проинструктировали не общаться с ним. Замкнутое пространство, в котором находился Марк, вскоре стало ассоциироваться у него с какой-то живой средой. Подобно заманившему в своё лоно хищному растению, оно медленно переваривало его, высасывая всё, питающее жизнь, дающее силы.
Всякий раз при мысли о том, что задуманное может не сбыться, им овладевал удушливый приступ отчаяния. Он впервые явственно ощутил страх перед смертью. Но неизмеримо больше был страх перед возвращением к прежней жизни – жизни сына предателя. Нет, он не может не добиться своего. Всё, что угодно, только не это! Тем более теперь, когда с детства слышанное об отце оказалось неправдой. Плюнуть всем в рожу! Тем, от кого претерпел он так много унижений, тем, кто просто считал себя вправе презирать его, узнав, чей он сын. Плюнуть, смачно плюнуть в рожу!
Марк уже не мог определить, что в конце концов для него важнее – восстановление честного имени отца, которого не помнил и которого даже теперь продолжал против разума ненавидеть, или утверждение своего права на месть.
Снаружи кто-то подошёл к двери, посмотрел в глазок. Загремел вставляемый в замок ключ. Марк внутренне напрягся, хотя в подобных случаях на пороге неизменно возникал молчаливый страж с миской свекольной или овсяной похлебки и прикрытой куском чёрствого хлеба кружкой воды. Однако на сей раз охранников оказалось двое. Один, полный, судя по чертам лица, финикиец, подошёл к нему.
– Вставай!
Марк вздрогнул, опёрся рукой о стену и медленно поднялся, не спуская глаз с охранника. Тот оказался ниже его на голову.
– Руки вперёд!
На запястьях
– Стой так! – финикиец толкнул Марка в грудь, прижал к стене. Отступил на шаг, смерил липким взглядом. Затем кивнул напарнику, и, оставив дверь открытой, оба удалились.
Через несколько минут в камеру один за другим вошли трое солидной внешности хорошо одетых мужчин.
Мелкая дрожь пробрала Марка по всему телу. Вот они – живьём, не на экране телевизора. Вот этот, круглоголовый, коренастый, с густой тёмно-каштановой шевелюрой и аккуратной бородой – Никандр, Пастырь общины. Тот, коротко стриженный, широкоскулый, хлёстко смотрящий – это Елиц, фигура № 2. А третий, слегка обрюзгший флегматик в очках с толстой оправой, убей Бог, если это не сам Ананий, куратор КОС. Он едва сдержался, чтобы не поздороваться.
Вошедшие остановились в нескольких шагах напротив.
– Вот и Рубин-младший, – с отчуждённой задумчивостью произнёс Никандр, пристально всматриваясь Марку в лицо. – Что ты хочешь?
– Хочу справедливости, – сипло пролепетал Марк, Он вдруг ясно понял, что желаемой инициативы в предстоящем разговоре ему не видать. Конец ещё одной иллюзии…
– Справедливости… – усмехнулся Никандр. – Справедливость – это хорошо. Ответь, поведанное привёзшему тебя сюда – это правда?
– Правда.
– Как можем мы удостовериться в этом?
– Я напишу своим, – Марка передёрнуло при внезапной мысли, что писать уже может быть поздно. – Какое сегодня число?
– Ещё четыре дня до окончания твоего, так сказать, ультиматума.
– Я напишу своим, и вы сможете послать человека в Египет. Ему покажут письмо. Можете даже получить фрагмент подлинника на экспертизу.
Никандр задумался, опустив глаза.
– Ну, хорошо, – он щёлкнул пальцами. – Допустим, письмо есть. И написано рукой Фотия. Что же, ты хочешь, чтобы, основываясь на его содержании, мы объявили твоего отца невинной жертвой?
– Там же сказано…
– Пойми, – продолжал Пастырь, – мы не можем не верить Фотию, но тем не менее объяснение всему случившемуся ещё только предстоит найти. Что будет, если сейчас мы, не зная обстоятельств дела, провозгласим Урию безвинно осуждённым? Да просто враги и несведущие, не затрудняющие себя лишней мыслью, станут толковать всё так, как им вздумается. Твоё требование может быть выполнено лишь тогда, когда мы будем знать всё, абсолютно всё об этом. Не забывай, наконец, что твой отец делал одно с нами дело. – Он замолчал.
– Договаривай, – вкрадчиво прошептал Марк.
– И поэтому я предлагаю отложить предание письма огласке и приступить к выяснению недостающих деталей, – закончил Никандр.
Для Марка это был шанс, шанс выжить и одновременно не завалить дела. «Только бы вырваться! Уж тогда бы я действовал умнее. А Никандр, он врёт. Всё знает лучше других, хочет время потянуть. Хитёр. Но плевать, не это главное», – с лихорадочной поспешностью размышлял Марк.
– Если соглашусь, меня выпустят? – спросил он, изо всех сил стараясь не выказать охватившего его волнения.