Безвременник

Проценко Юрий

– Спрашивал – сказал, что деньги понадобились. Собрался за океан перебираться.

– Складно, – задумчиво протянул Филипп. – А тебе сколько лет-то?

– Двадцать четыре.

– И чем ты в Египте занимаешься?

– Спортивный комплекс содержу. Так, небольшой.

– Ага. А здесь, в Финикии, давно?

– Три недели.

Теперь у Филиппа было достаточно сведений для оперативного дежурного по второму отделению Кагорты Общинного Спокойствия. Осталось заглянуть в отель – и всё. Дальше – вперёд, кому там положено. Он нажал сигнальную кнопку. Вместо конвоира в дверях появился

сам Башир.

– Я его забираю, – сказал Филипп, поднимаясь.

– Под расписку, – начальник участка зевнул, демонстрируя безразличие.

– Давай под расписку. Пусть его приготовят. Пойду позвоню, чтобы конвой выслали.

Закончив разговор, Филипп вышел во двор. По периметру обсаженный орехом и кипарисами, тщательно выметенный, он был, пожалуй, даже слишком опрятен для здешних мест. Кусты вокруг бетонного с плоской крышей здания подстрижены умело и со вкусом – прямо дача, а не полицейский участок.

«Говоришь – из Иерусалима? – мысленно вернулся Филипп к разговору с Марком. – Может, и жил рядом… Так, где тут у нас юг?» Он оглянулся, ориентируясь по солнцу.

Совсем недавно Филиппу довелось побывать в Иерусалиме, городе, где он родился, провёл первые семь лет жизни, где не бывал с той поры уже два десятилетия.

Командировка оказалась срочная и не из приятных. Но взамен Филипп получил возможность осуществить то, о чём мечтал особенно часто в последнее время – хотя бы на короткий срок вернуться на родину.

Он долго бродил по Иерусалиму. Всё сделал так, как задумал ещё перед поездкой: не спеша прогуливался в тени массивных древних стен, с тревожной радостью ощущая под ногами вечную мощь каменных плит мостовых Нижнего города. Заглядывал на некогда шумные, теперь же притихшие и потускневшие рынки. Он побывал едва ли не во всех столь памятных ему закоулках. Но чувство внутренней целостности, слияния с городом, со всем окружающим миром, чувство, щемящая память о котором жила в нём все эти годы, не вернулось к нему.

В детстве он с интересом глазел на приезжих туристов. Теперь их галдящие толпы раздражали его. Казалось, что это обвешанное фотоаппаратами, жующее сладкую резину стадо вторглось на его неприкосновенную территорию. И не хотелось думать о том, что ныне сам он здесь нежеланный, едва терпимый гость.

«Так после многолетнего перерыва иной раз встречаются старые приятели. И натянуто пытаются вспомнить былые дни – ведь только прошлое и осталось у них общим», – заключил Филипп воспоминания и закурил.

На фоне невысоких, поросших лесом ближних гор надменно тянулись вверх щербатыми башнями развалины старинного замка. А дальше там, очень далеко, уже вошёл, да, скорее всего, уже вошёл в песчаные берега Иордан. И вновь, который год подряд, отступив и смирившись, растеряв силу, принесённую зимними дождями, равнодушно несёт вниз по долине коричневатые воды, словно наперёд знает, что, впустив в солёную свою утробу, Мёртвое море спокойно их переварит и преснее при этом нисколько не сделается.

В дверях показался начальник участка, остановился на пороге.

– Слышь, Башир! – Филипп щелчком послал окурок в сторону вычурной мраморной урны.

– Чего?

– Воздух у вас тут – одна прелесть.

2

Саймон

Розенберг возвращался домой после второй отсидки. Поезд набрал скорость. Яблоневые и апельсиновые сады, что, чуть отстраняясь, тянулись вдоль дороги, сливались за исчерченным мутными дождевыми брызгами окном в сплошную, обесцвеченную предзимьем ленту. Ехать ему было скучно. Подчеркнуто благопристойные соседи то и дело бросали на него подозрительные взгляды. Когда скучать вконец опротивело, Саймон решил подыскать себе более подходящую компанию. Вышел в проход и медленно двинулся по вагону, разглядывая пассажиров. И обратил внимание на расположившихся ближе к выходу, что-то увлечённо обсуждавших молодых людей. И на нём остановился тяжёлый взгляд одного из них, сидевшего к нему лицом, хмурого малого с повязкой на чёрных кудрях.

Отвернуться и пройти мимо – такое для Саймона было ниже достоинства. Он с деланной невозмутимостью опустился на покрытое рельефными надписями сиденье рядом с бритым наголо крепышом.

– Не помешаю?

– От тебя и зависит, – усмехнулся третий, развалившийся у окна, худощавый, с едва отросшей бородой. – Как отбывалось-то, Розен… берг, что ли?

– Ого! – опешил Саймон, – «берг» – точно. Как это ты догадался?

Спутники худощавого тоже удивленно переглянулись.

– Да был я в Хайфе, когда тебе впаяли срок после забастовки докеров, – пояснил худощавый. – На суде тоже присутствовал. Года три назад, да?

– Два с половиной.

– Вот! Я тебя сразу приметил, когда в поезд садился. Домой что ли?

– Ну! В Хайфу.

– И что делать теперь собираешься?

Саймон отвёл глаза, подумал: «И чего навязался»? Спросил с насмешкой:

– А ты предложить чего хотел?

Худощавый пристально посмотрел на него из-под припухших век.

– Сходить сейчас, – напомнил бритый.

– Вот видишь – сходить нам, – кивнул на окно худощавый. – Как тебя по имени-то?

– Саймон.

– А меня – Фотий. А это, – он хлопнул по плечу черноволосого – Урия. А вот этот, гладко выбритый по всей поверхности, – Иаков. Будь здоров, Саймон Розенберг, может, ещё увидимся. Тем более ты у нас из Хайфы.

И, поднявшись, все трое направились к выходу.

«Ребята ещё те, – подумал Саймон, глядя им вслед. – Да! Те ещё ребята».

* * *

Первый срок он получил, едва закончив школу: попались с приятелем, когда разбирали на запчасти угнанный у казино дорогой автомобиль. Потом два года на свободе, тухлой этой свободе, – и снова…

Сын переселенцев из далёкой страны на северо-востоке, с детства познал Саймон прелести бытия в земле Иудейской. Ни покойные родители, ни сам он так и не смогли вписаться в тутошнюю жизнь. Да он и желания такого не испытывал – вписываться. Мир, его окружающий, был непонятен и противен ему. Противно быть ездящим на спине себе подобных и противно быть оседланным. Противно быть нашедшим промежуточное положение – полноценным, средним, вечно трясущимся гражданином – и противно быть бессильным. Жизнь понималась Саймоном как игра с нечестными правилами. И правила эти он то и дело с чистой совестью нарушал.