Безвременник
Шрифт:
Филипп вышел в соседнюю комнату и принёс отцу письмо.
– Вот, читай!
Саймон несколько раз пробежал глазами каждую, написанную знакомым, слегка прыгающим почерком строку. После указаний по дальнейшей деятельности Фотий сделал приписку: «Утром меня посетил Сапир. Из беседы с ним я сделал окончательный вывод: Урия не причастен к моему аресту. Здесь дурно пахнет. Обязательно разберитесь».
Саймон отложил письмо – и снова взял, прочитал ещё раз.
– А где подлинник? – спросил он возбуждённо.
– Этот Марк говорит, что в Египте. А ещё он заявил, что если через девять, теперь уже восемь, дней он не вернётся, всё это всплывет наружу. Как тебе такое, а?
Саймон не ответил.
– Однако
Филипп перешёл с пепельницей на софу, закурил, выжидающе поглядывая на отца.
Тот лишь коротко кивнул, давая понять, что по достоинству оценил услышанное. А про себя отметил, что не удивлён, будто подспудно ждал такой информации. Действительно, разве не сомневался он тогда? Да что там – уверен был в невиновности Урии. Разве в его виновности не сомневались другие? Окажись он, Саймон Розенберг, твёрже, потребуй чётких доказательств – за ним ведь пошли бы! И всё, может быть, пошло бы по-другому. Он же ждал. Чего? Что кто-то иной возьмёт на себя роль адвоката? Найдись первый – уж он точно бы стал вторым. А ведь, чёрт возьми, наверняка так думали и другие. Каждый по отдельности. Но чего же убоялся он? Пойти против завладевшего толпой убеждения? Делать то, что нежелательно новому руководителю Движения? Или всё же подозревал Рубина? Нет! Это потом, постепенно внушил себе подозрения. Выходит, предал?! Он, Саймон Розенберг, предал? Нет, что-то здесь не то, что-то не так…
Он с трудом овладел собой. Встретился взглядом с сыном и сказал:
– Филипп, понимаешь ли ты, что сейчас означало бы оправдание Рубина? Да просто – публикация этого письма? – Саймон неловко, едва не опрокинув столик, поднялся и тяжело заходил по комнате. – Да подлинное ли оно – сомневаюсь!
– Кто знает! – Филипп усмехнулся. – Будем проверять. Окажись это так – не завидую я Никандру.
– Это удар по всей общине! По доверию к нам!
– По руководству. В первую очередь – по руководству. Но, отец, я хотел бы уточнить один момент: ты, лично ты, считаешь Рубина предателем? Вот сейчас?.
Саймон колебался лишь секунду.
– Да! – вызывающе сказал он. – Считаю!
– Но ведь это же туфта – газетные утки, счёт в банке… А если на твоё имя сейчас переведут деньги? На счёт Никандра? Елица? Да ещё слух какой-нибудь пустят? Тогда вас что – того? Значит, если не было уверенности, вы решили на всякий случай убрать Рубина, так что ли? Для пущей надёжности. Ради большого дела.
– Перестань! – прокричал Саймон. – Перестань, – повторил он тише. – Ты не можешь представить тогдашнего положения. Кругом враги. Отовсюду мы ждали опасности. И изнутри тоже. Тебе легко судить! Вообще, вам, молодым. Вы во всём, что раньше было не так, обвиняете старших, и с каким энтузиазмом!
– А вы всегда на объективные трудности ссылаетесь! Хотя, – Филипп развёл руками, – если разобраться, это естественно, отец. Промазавший по мишени снайпер грешит на винтовку, хотя, может быть, виноват сам. Тот же, кто наблюдает за ним со стороны, обзовёт его косым, хотя вполне возможно – там и вправду сбит прицел. Придёт время, и наши дети будут пенять нам. За что – найдётся!
Саймон не принял примирительного тона сына:
– Заметь, Филипп, всякая деятельность оценивается по конечному результату. Твой снайпер промахнулся. Но промахнулись ли мы? Вот они, результаты, изволь! Под руководством Никандра мы, ядро Движения, избежали разгрома. Он, Никандр, сумел договориться с правительством Финикии о переселении нас сюда. Теперь нас – триста тысяч здесь и не менее в других землях! Мы – реальная сила. У нас свои заводы и кооперативы. В твои годы я, ты знаешь. Ты родился, когда я сидел за то, что пытался обеспечить своему будущему ребёнку человеческую жизнь. Без грязи и недоедания. И
– Не исключено, – произнёс он не без пафоса, – что мы ошиблись тогда с Урией. Да, да! Не делай такого лица, ты вовсе не ошарашен, ты именно это предполагал от меня услышать, хоть и иронизируешь сейчас. Мы действительно делали большое дело и не могли рисковать. Не могли!
Филипп вздохнул, вытянул руки вперёд, посмотрел на кончики пальцев.
– Знаешь, – проговорил он, – для меня сейчас главное не в том, есть ли подлинник письма или нет, а в том, что оно в принципе может быть подлинным. И ты меня в этом убедил. Но послушай, что же выходит: правда одного человека может мешать общей большой правде множества людей? Разве так должно быть?
Саймон недовольно поморщился.
– Детский максимализм – должно быть, не должно быть. Ты меня удивляешь, сынок. Весь мир несовершенен. Всегда что-то не так, не решено, не доделано. Главное надо видеть, понял? Глав-но-е.
– А что главное, что? – вскинулся Филипп. – Вот Фотий проповедовал всеобщее равенство. И где оно? В общине его последователей? Не вижу. Одни затягивают пояса, у других через пояс пузо свешивается. И первые завидуют вторым, а те прибирают к рукам власть. Это даже хорошо, что в Конгрессе всё решают трое известных тебе лиц, которым наплевать на двадцать семь остальных. А то таких орлов в последние годы наизбирали…
Он умолк.
– Не то что-то с тобой, – устало произнёс Саймон. – Не то. Давай-ка вот что – пойду я. А ты успокойся и не забывай, что ты уже не студент неоперившийся. Ты – офицер! Студентам можно. Тебе нельзя. И… это самое… держи меня в курсе насчёт того, кто называет себя сыном Урии. Проводи меня.
– Ты обиделся?
– Дело не во мне – в тебе.
– Как сядешь за руль, ты же выпил?
– Ерунда, мышиная доза! Пойдём.
– Сейчас, оденусь…
Филипп поймал себя на том, что противится отъезду отца только из вежливости. И осознанная эта неискренность оказалась самым неприятным ощущением, оставшимся после разговора.
Они молча спустились вниз.
– Прости, – сказал Филипп, когда Саймон взялся за ручку двери автомобиля, – не нужно было говорить с тобой об этом. Но, – он невесело усмехнулся, – тогда с кем? Прости.
Саймон ничего не ответил на раскаяние сына и вдруг спросил:
– Этот парень похож на отца?
– Да.
Саймон кивнул, устроился на сиденье, включил зажигание.
– Пока.
– Счастливо.
Когда машина скрылась из виду, Филипп медленно побрёл к подъезду. Поднялся к себе. Взяв копию письма, вышел на балкон. Облокотился на перегородку и принялся тщательно рвать лист, наблюдая, как плавно летят, исчезают в темноте кусочки бумаги.
4
Хождение по камере начало утомлять Марка. Занялся было выколупыванием штукатурки из выбоины в стене, затем сел в углу, заложил руки за голову. Ещё в Египте, обдумывая будущую свою поездку, он допускал, что может угодить в подвалы Когорты общинного спокойствия. Более того, боясь признаться самому себе, вопреки логике, желал этого.
Он отправился в Финикию, не сообразуясь с доводами разума, будучи терзаем жгучим желанием во что бы то ни стало добиться оправдания отца. У него не было сколь-нибудь чёткого плана действий. Лишь одно знал точно: Это должен сделать лично он, Марк Рубин, и никто другой. В то же время внутренне он сознавал, что воплощение задуманного в жизнь может оказаться делом весьма тяжёлым, и оттого испытывал постоянные колебания. Избавить от них могла лишь ситуация, когда некуда будет отступать, когда он вынужден будет идти только напролом.